Звезда в тумане(Улугбек. Историческая повесть)
Шрифт:
— Это как тебе более мило.
— День Живого Царя, ночь — богини Зухры. День на исходе. Выехав из Железных ворот, мы успеем к восходу Зухры. От Шахи-Зинда до Кухека час хорошей езды.
Улыбнулся мирза.
— Я вас всех отпускаю, — приложив руку к сердцу, поклонился он свите. — Кончается день амира, наступает пора звездочета. Рахмат [41] . Благодарю, что разделили со мной тяготы паломничества. Вечер душный и жаркий. В такую пору лучше укрыться в саду у фонтанов, а не бродить по кладбищам. Но да будет с нами милость святого Кусама.
41
Рахмат —
В это же время на другой стороне Афросиаба, откуда виден базар и минареты великой мечети Биби-ханым, старый мулла в белой чалме и черном халате запирал небольшую кладбищенскую мечеть. Он шептал суры корана, готовясь к пятой, вечерней молитве. Навесив длинный винтовой замок из красной меди, прочел десятую суру. Запирая ключом, прочел суру двадцать седьмую. Затем сел на ступеньки, поцеловал четки и совершил глубокий поклон.
И тогда черная тень скользнула откуда-то сверху, из зарослей пыльного чертополоха. Слилась с темным квадратом обращенной к восходу стены.
И словно дуновение ветра, словно шелест трав:
— Нечестивец вернулся с полдороги. Не дошел до конца священной лестницы, чему-то смеялся. Мысли его были далеки от молитв и благочестия. Он собирается этой ночью на свой богомерзкий Кухек.
Мулла быстро спрятал ключи от мечети и янтарные четки. Спустился по лестнице, чуть подпрыгивая, поспешил к базару. Со всех минаретов муэдзины уже скликали мусульман к вечерней молитве. Пора было обратить сердца и мысли к аллаху, чтобы достойно встретить опускающуюся на город ночь. Но у муллы, видно, были более важные дела.
И случилось непостижимое. После молитвы весь Самарканд уже знал, что мирза Улугбек не исполнил ежегодного паломничества к могиле Живого Царя.
— Вон скачет он к Железным воротам, кафир, с каким-то своим нечестивцем, — шептал налитый кровью здоровенный рыбник, только что заглянувший в лавку почтенного продавца халвы, притаившуюся возле базарной бани.
И все, кто был в лавке, поспешили выйти на улицу, где не слепил их плавающий в масле красный огонек фитиля.
— В обсерваторию едут, — доверительно сообщил меняла, державший контору у ворот Шейх-Заде. — Не знаю, было это или нет, но говорю, что слышал от людей. Они там, на холме Кухек, молятся иблису [42] .
42
Иблис — дьявол.
— Верно, верно, — кивнул торговец мантами. — Говорят, что джинны — духи пустыни — уносят его в небо, чтобы мог он получше разглядеть, как пляшут черти вокруг адских огней.
— Откуда же адские огни в небе? — усомнился рыбник.
— Разве звезды не адские огни? — Щека торговца мантами нервно задергалась.
— Я слышал, что звезды — это очи аллаха. — Сунув руку под ватный халат, рыбник поскреб у себя под мышкой.
— Один святой калантар сказал мне, что звезды — костры иблиса! — возразил торговец мантами.
— И мне так говорили, — подтвердил продавец халвы.
После этого все вернулись в лавку и сели играть в мейсир [43] .
Улица опустела, только сундучник и студент остались под стеной бани.
— Мирза Улугбек и верный его сокольничий! — Сундучник кивнул головой вслед всадникам.
Тщательно обсосав острую косточку и вытерев жирные пальцы о засаленный синий халат, он с сожалением посмотрел на свой хлеб. На ломте его лепешки осталось лишь немного риса с красными глазками моркови и разваренные волокна зеленой редьки. Мяса уже не было. Да и много ли мяса в базарном плове, что покупают сундучники? Смахнув рис с лепешки прямо в рот, студент спросил:
43
Мейсир — азартная игра.
— Кто едет, почтеннейший?
— Мирза Улугбек, говорю, с сокольничим. Там, в конце улицы…
Но только четкими силуэтами из черной бумаги виднелись два всадника, скакавшие прямо на вечернюю зарю.
— И это правитель всего Мавераннахра! — покачал головой студент, и конец его грязной чалмы согнал со стены разомлевшую муху. — О, какой позор! Без свиты, без охраны, как купец или, извините, ремесленник. Разве так надлежит вести себя государю? Где пышность, величие, блеск? Где суровость, я вас спрашиваю?
— Но… он добрый человек, — вздохнул сундучник.
— О, правитель не может быть добрым. При Тимуре народ в строгости держали. Ни воров, ни кафиров, ни богохульников — никого не осталось. А теперь? Казнят редко, притом без всякой пышности. Словно это не казнь, не назидательное действо, не праздник, а так… что-то досадное, с чем лучше поскорее разделаться. Оттого нищий дехканин себя господином мнит, исчезло почтение к власти. Бояться государя перестали. А нет боязни — и уважения нет, и послушания тоже! «Добрый, добрый…» Не добрый, а просто никудышный государь.
— Вам виднее, вы человек ученый, — снова вздохнул сундучник и поставил пиалу на землю.
— Ученье ученью рознь, — назидательно поднял палец студент и, словно по рассеянности, положил на свой ломоть еще горсть плова.
— Воды! Кому холодной воды? Чистой, сладкой, холодной воды! — провел ослика с кувшинами водонос.
— Есть ученье богоугодное, — жуя, поучал студент, — такое, как, скажем, у нас в медресе, а есть богопротивное, что процветает в Бухаре, в медресе Улугбека. Он велел там высечь на дверях слова: «Стремление к знанию — обязанность каждого мусульманина и мусульманки». У мусульманина одна только обязанность: прославлять аллаха. Остальное — от иблиса. Пророк учит: «Женщины вырастают в думах только о нарядах и бестолковых спорах» [44] . Улугбек же хочет, чтобы они стремились к знанию. Он разрушил порядок, веру хочет разрушить, разрушит и государство. Попомните мои слова. Нет, при Тимуре было лучше.
44
Коран.
— Но разве могли бы вы так отзываться о Тимуре, как говорите сейчас о мирзе? — спросил сундучник.
— Тьфу! — И студент, сунув за пазуху кусок лепешки, взял с земли свою истрепанную книгу. — В том-то и беда, что порядка и строгости нет в государстве. О Тимуре даже думать плохо боялись.
Он поднялся, отряхнул себя сзади и собрался идти.
— Вы знаете, что сегодня этот богоотступник не пожелал почтить гробницу святого Кусама?
— Да-да, — поцокав языком, согласился сундучник. — Об этом все говорили после вечерней молитвы.