Звездная бирема «Аквила». Рубеж
Шрифт:
За месяцы, прошедшие с того рокового дня, когда психокорректор станции Цикута совершил самый опрометчивый шаг в жизни — поднялся на борт «Аквилы» — Луций Антоний успел свыкнуться с множеством вещей, которые прежде казались ему дикими и невозможными. Убедился, что весь багаж его знаний и опыта ничего не стоит здесь, в чреве этого высокотехнологичного монстра, крохотного в сравнении с ледяной пустотой пространства. Свыкся и даже привык, что сам он, Луций из блистательной фамилии Антониев, не более чем досадная помеха,
Единственное, к чему Антоний привыкнуть никак не мог, так это к легкости, с которой все, буквально все его недавние подопечные, рисковали жизнью. Своей и, в особенности, чужой.
Никого из Аквилинов, Либертинов или свежеиспеченных Целеринов не смутил и даже не встревожил тот факт, что противостояние Ливии Терции с матроной Бренны с большой вероятностью закончится гибелью эскадры. Никто не возмутился, никто не усомнился… Похвальная лояльность командиру — превосходное качество для плебеев, с рождения предназначенных на убой… Но восхищаться непримиримой стойкостью воинов Лация уместней все-таки на расстоянии. Желательно — в несколько световых лет.
Сейчас, почти безучастно наблюдая за самоубийственной активностью на биреме, Антоний вдруг понял, что перегорел. Сгорел, как инжектор плазмопровода или что там у них все время сгорает. Устал унижаться, устал прятаться и красться, смертельно устал ежечасно носить «броню» интеллектуального превосходства — единственное свое средство «индивидуальной защиты». После Алнота он всерьез опасался, что угрозы Ливии насчет ссылки в сектор рекреации осуществятся. Теперь он уже жалел, что угрозы так и остались всего лишь еще одной издевательской шуточкой.
Погибать по слову Ливии Терции, беспомощно, бессмысленно, ради кучки идиотов, по собственной дурости влипших в дерьмо посреди галийской системы? Лучше уж самому вышибить себе мозги. Или… сбежать к галийкам. Всего два выхода, других вариантов нет.
Но никто на «Аквиле» не был столь неосторожен, чтобы предоставить Луцию Антонию доступ к оружию или летательным аппаратам. Да и не имел он навыков пилотирования десантного бота. Единственная надежда на спасательные капсулы, если он успеет добежать до них прежде, чем бирема взорвется, если…
Если, если, если. Десятки, сотни этих «если». А шанс выжить — всего лишь один. Призрачный, как никогда.
Но он собрал остатки Луция Антония, того, еще не ставшего тряпкой в контейнере утилизатора, того, прежнего хладнокровного психокорректора с благословенной станции Цикута, и сделал все, чтобы не упустить этот шанс. Пробрался поближе к шлюзам центральной палубы и там притаился.
Аквилинам было не до него. Осторожные маневры Антония поблизости от шлюза никого не занимали. Навредить он все равно никому не мог, сломать или испортить что-то — тоже, так и пусть себе ошивается, где хочет, убогий.
Память, на самом деле, классная и очень удобная штука. Она всегда
— Мне очень часто снится, что я лечу. Это из-за парадокса?
— Не обязательно. Мы все время летим, даже если стоим на поверхности планеты, всегда летим.
— Правда, что ли?
— Конечно. Планета вращается вокруг звезды, звезда — вокруг центра галактики, а галактика…
Иногда Гай становился таким серьезным в самый неподходящий момент.
— Ха! Всё! Я поняла. Мы все — летучие твари. Какой ты умный, Блонд… Прости.
— Ничего. Мне нравится. Значит, ты неравнодушна… к цвету моих волос. Может быть, ты даже любишь меня, моя Кассия?
Что и говорить, её сладкий блондинчик знал толк в любви. Он почти во всем разбирался, кроме вакуум-сварки, разве что.
— Пусть восходят и вновь заходят звезды, — помни: только лишь день погаснет краткий…
Она никогда не жаловалась на память, и когда повторяла эти слова вслед за Ацилием, безрассудно смешивая свое дыхание с его, запоминала их крепко-накрепко, как прежде параграфы устава.
— Что ты там бормочешь, лигария?
Каждое слово, сказанное тогда шепотом в уютной тишине тесной каюты, сбереглось в неприкосновенности. Тысячелетнее вино слов.
— Бесконечную ночь нам спать придется…
— Заткнись-ка, будь так добра.
Галийка не злилась, просто не хотела слышать резкую лацийскую речь. Никаких тебе гортанных, грассирующих, апострофов и прочих дифтонгов. Утомила её эта грубая и упрямая республиканская девка, с которой без медикаментов никакого сладу нет. Столько возни ради плебейки!
Но высказать недовольство медичке не дали. Мнение мелкой сошки никого особо не интересовало.
— Да! Я поняла. Так точно, госпожа.
Кассию прекратили пытать дезраствором, но и из регенерационной капсулы не выпускали, время от времени вливая в вену какую-то успокоительную гадость. Иногда медичка проверяла жизненные показатели пленницы и на мяукающем диалекте докладывала начальству. Но на этот раз все изменилось. Девушке сначала вкатили щадящий парализатор, чтобы без риска для своего здоровья извлечь из капсулы и надеть ошейник и браслеты, уж больно грозно та зыркала черными глазищами.
— Еще один укольчик и пойдешь своими ножками, — усмехнулась блондинистая до полной бесцветности галийка — начальница рыжей мучительницы.
Инфузор продырявил многострадальное плечо Кассии уже в который раз за прошедшие сутки. Одной дыркой больше, одной меньше.
— Куда меня?
Галийка сморщила усыпанный бледными веснушками нос.
— А кому ты нужнее всех? Кто за тебя готов выложить кругленькую сумму?
— Парфы, да?
— Тебе виднее, девушка.