Звездный страж (Авторский сборник)
Шрифт:
— Ого! — присвистнул чиновник. — Ваш возраст?
— Двести восемьдесят семь лет.
— Значит, вы прошли уже третье омоложение?
— Да. — Мэйсон заерзал. — Это тоже надо вписывать в анкеты?
— Что вы, — служащий Терминала посмотрел на него изучающе: высокий седоватый джентльмен с усталым грустным взглядом потухших глаз. — Цивилизованное государство не предъявляет никаких требований к жизни индивидуального гражданина. Любой имеет неотъемлемое право прекратить свое существование по любой удовлетворительной причине или даже вовсе без таковой, при условии, что способ его ухода из жизни не
— Я знаю свои права, — заверил его Мэйсон.
— И посему, — продолжал чиновник тоном, как будто совершал обычный в таких случаях ритуал, — мы должны принять ваш выбор независимо от того, хотите ли вы или не хотите помочь заполнению анкет. Если вы не станете отвечать на наши вопросы — это ничего не изменит. Но некоторые сведения могли бы сослужить нам большую службу, и мы были бы чрезвычайно благодарны вам за содействие. Вопросов вовсе не так уж много — осталось всего несколько пунктов.
— Содействие? — переспросил Мэйсон, почесывая подбородок с той же саркастической усмешкой, какая была у него при разговоре с девушкой за дверью. — Мне кажется, я вряд ли уже могу быть кому-либо полезен.
— Многим так кажется. И, как правило, это заблуждение. На деле, — продолжал пухлый человечек, оживая на глазах, — я служу на этом месте вот уже двадцать лет и до сих пор не встретил человека, который был бы совершенно бесполезен.
— Похоже, вы пытаетесь отговорить меня, — заметил Мэйсон. Его голос неожиданно окреп: — Мой разум отработал свое!
— Не будете ли вы столь любезны рассказать, на чем основано такое утверждение?
— Нет ни одной причины оставаться в живых. Если человек решает умереть, значит, он имеет на то свои веские основания. Но только в виде любезности, могу сказать: основная причина в том, что я не боюсь смерти.
— И жизни? — вставил чиновник. Его пухлое лицо внезапно приняло иное выражение. Оно стало чрезвычайно проницательным.
— И жизни, — повторил Мэйсон без малейшего колебания. Затем продолжил: — Когда все планы в жизни человека осуществлены, все цели достигнуты, все амбиции реализованы, а все друзья давно отправились в мир иной, то и он должен отойти от всего лишь по той причине, что ему больше нечего делать, жизнь перестает быть жизнью. Она становится, скорее, просто существованием, временем ожидания. Других оправданий своему существованию я не нахожу.
Чиновник участливо кивнул: — Не мне, конечно, разубеждать вас. — Он показал на бланки: — Разрешите хотя бы заполнить эти анкеты или вы отказываетесь сделать одолжение?
— Ах, давайте, доводите до конца эту волокиту, — ответил Мэйсон.
Собеседник вновь поднял ручку:
— Женаты?
— Не было времени.
— В самом деле? — Он записал это с явным сомнением. — Значит, и детей нет?
— Что вы хотите этим сказать?
— Вы никогда не выступали в роли донора?
Мэйсон оборвал его:
— Никогда не одобрял подобных обычаев, даже если они заложены в нашей цивилизации.
— Они необходимы, поскольку полезны для каждого, — возразил собеседник. — Ведущая сила, толкающая вперед современную науку, — это стремление помочь людям. Или вы предпочитаете, чтобы все вершилось, как в варварские века, когда наука была продажной, а знания
— Не уверен, что это было бы хуже. Во всем было больше путаницы, но больше и жизни.
— Вы предпочитаете, так сказать, поедать все сырым?
— На этой стадии — да, — Мэйсон продолжал говорить, как будто раздумывал вслух. — У меня алебастровая вилла и сорок акров кактусовых садов на Марсе. Это верх возможного и достижимого в жизни. Во многих отношениях эта алебастровая вилла — своеобразный мавзолей над могилой. Но я страдаю от мучительной скуки в абсолютном комфорте. Как же мало осталось сделать — эта работа для первого и второго поколения омоложающихся. Земля цивилизованна. Венера освоена. Марс тоже. Также и Луна под многочисленными искусственными куполами. Везде, куда ни глянь, — цивилизация, порядок, расчет и контроль.
— Неужели везде? — засомневался чиновник, недоверчиво поднимая брови.
— Даже джунгли искусственно выращены на потеху роду человеческому, — продолжал Мэйсон с ощутимой ноткой презрения в голосе. — Джунгли из вегетативно разработанных растений и животных, которые находятся под наблюдением ветеринаров. Лев в конце концов возлег-таки рядом с агнцем. Тьфу!
— Вам это не нравится? — осторожно поинтересовался чиновник.
Мэйсон гордо повернул голову:
— Веками китайцы пользовались древним проклятием: «Что б ты жил во времена перемен!» Теперь это уже не проклятие. Это благословение. Мы высокотехнологичны и высокоцивилизованны. Мы получили так много прав, вольностей и свобод, что можно только молиться об оковах, с которыми можно побороться и потом с наслаждением разбить. Я считаю, что с оковами жизнь была бы интереснее, если бы у нас еще остались хоть какие-то оковы.
— Сомневаюсь, — заявил чиновник. — Люди очень счастливы в нашем веке, пока ими вдруг не овладевает фрустрация, непонятное ощущение бесцельности существования. Но у подавляющего большинства это наступает очень и очень нескоро. — Он указал ручкой на свои бумаги. — В вашем случае это заняло почти три века — чтобы достичь подобной стадии в развитии.
— Да, — согласился Мэйсон, — потому что у меня был порядочный промежуток времени, когда мне было что делать. Теперь делать нечего. В конце концов, придется делать еще одно омоложение. И какая от этого польза? Человек долго может слоняться без дела, слишком долго. — Он наклонился к собеседнику, упершись руками в колени, лицо его посуровело. — Знаете, что я думаю? Я думаю, что наука зашла слишком далеко.
— Дело не только в этом.
— Это так, — настаивал Мэйсон. — Говорю вам, наука поймала нас в капкан. Она доставила нас до Марса и Венеры. Дальше она повести нас не может. Внешние, более отдаленные планеты лежат за пределами достижений любого мыслящего существа. Никакая ракетно-горючая смесь и никакая реактивная система запуска в перспективе не могут преодолеть подобную пропасть. И от этого никуда не денешься. Наука вывела нас на крайний рубеж — и вот я располагаю кнопкой — полностью автоматизированной белой виллой на этом рубеже. Дальше науке просто некуда идти, поэтому она обернулась на жизнь внутри общества, из чего получилась цивилизация. В результате мы абсолютно свободны и получили счастье такой ценой, что можно только оплакивать такое счастье.