Звездопад. В плену у пленников. Жила-была женщина
Шрифт:
Трудно было, отогревшись и разомлев у огня, пуститься в рваных башмаках по раскисшей дороге. Я старался держаться обочин, где не так грязно, ступал на пятки, цеплялся за плетни и перепрыгивал через лужи.
— Заходи, милый, заходи! — заметив меня, крикнул с веранды Серапион. Он сидел там на низеньком стульчике и стругал на чурбаке какой-то брусок. — Иди, милый, иди! — повторил он, пока я счищал с башмаков налипшую грязь.
— Чертов мужик! — донесся в это время из-за стены сварливый голос его жены. — И для чего только ты на
Серапион продолжал степенно работать, не обращая внимания на ругань жены.
— Хотела бы я знать, что ты ей сегодня наврешь? — шумела она. — И когда в тебе совесть проснется? Когда?
Серапион приставил к обструганному бруску ножовку и стал отпиливать конец примерно на ширину ладони.
— Он еще дрыхнул вчера! Уснул! Да как ты смел глаза закрыть, чтоб тебе смерть их закрыла! Как смел храпака давать, если просьбу человека не выполнил! Никогда работу в срок не кончишь. Был бы у бедного ребенка отец дома, стали б ее обувать в твои опорки. Вчера подвел женщину, сегодня — опять! Как только тебя земля носит! — ругалась тетя Соня.
Отпиленный кусок бруска Серапион обстругал сапожным ножом, закруглил и вбил в него старый, ржавый гвоздь — смастерил шило. Отпилив напильником шляпку, он принялся затачивать гвоздь.
— И не стыдно тебе, старый, до седых волос дожил… Мои мальчики где-то гибнуть должны, а он в постели валяется! Как ты еще можешь спать, чтоб тебе навеки уснуть в земле! — не унималась хозяйка.
Серапион сделал одно шило и принялся изготовлять другое. Я молча наблюдал за его работой.
— Да будь у тебя сердце, ты б не пережил, ты б за ними вдогонку отправился или помер бы с горя. Э-эх!..
Серапион покосился на мои башмаки, разинувшие пасть, как собаки в жару, и покачал головой.
— Опять расползлись?
— Расползлись.
— Кожа гнилая, не держит нитку. Соня! — позвал он.
— Ну чего тебе, изверг?
— Выглянь-ка на минутку.
Соня чуть приоткрыла дверь и выставила в щель сухое лицо с заостренным носом.
— Сделай доброе дело: на чердаке где-то телячья шкура валяется, ты бы поискала ее, что ли?
Соня хлопнула дверью.
Серапион обстругал и второй брусок, потом снова стал отпиливать конец.
Скрипнула дверь, и Соня швырнула Серапиону сухую шкуру.
— Чтоб башка твоя вот так высохла! — бросила она вдогонку.
Серапион расчертил угольком шкуру по внутренней стороне и протянул мне.
— Вот, милый, разрежешь в аккурат по этой линии. Знаешь, как счищать шерсть с кожи? Насыпь на нее золы, а потом три концом топорища.
— Я знаю, — сказал я.
— Аккуратно режь, сынок, толково! — еще раз предупредил Серапион, заточил напильником острие шила и вручил мне.
Я сунул под мышку задубевшую телячью шкуру, зажал в руке новое шило и бегом пустился домой. Теперь я не обходил ни луж, ни
Пробегая мимо калитки Гочи, я почему-то позвал Гогону; наверно, потому, что Гоча пока что донашивал старые отцовские сапоги и кое-как обходился.
— Гогона, выглянь на минутку!
Гогона высунула голову из-за двери.
— Выходи, Гогона! Иди сюда!
Гогона скрылась и через секунду появилась снова. Она шла по двору так, словно несла на ногах по мельничному жернову.
— Ты что кричишь? — спросила она, едва переставляя ноги в огромных галошах.
— Вот! — просиял я и ударил кулаком по жесткой коже. — Хочешь получить постолы? Идем со мной.
— Не надо… — нетвердо отказалась Гогона, поглядывая на свои ноги: дескать, выйду на улицу, потоплю галоши в грязи.
— Идем, идем! По-твоему, лучше уроки пропускать?
— Я дома занимаюсь…
— Как ты занимаешься, когда и половины учебников нет… Пошли!
Опасения Гогоны оправдались: ее огромные, как лодки, галоши вязли в грязи; едва она вытаскивала одну ногу, как увязала другая. Вот она неосторожно ступила в присыпанную снегом лужу, галоша наполнилась водой; Гогона обмерла, округлив глаза, пошатнулась и — бух в лужу второй ногой!
Я подошел, подставил ей спину.
— Обхвати меня за шею!
Не говоря ни слова, она обняла меня за шею. Я попытался выпрямиться, но не смог.
— Вынь ноги из галош!
Только ока высвободила ноги из галош, я подбросил ее на спину повыше и сунул ей в руки телячью кожу. Когда я нагнулся за галошами, Гогона чуть не перекувырнулась через меня. Но я вытащил-таки галоши из грязи и, держа их в замерзших руках, зашагал к дому.
Я опустил Гогону только под навесом у нашей кухни и весело позвал брата.
— Заза!
— Чего, Гогита?
— Хочешь постолы?
— Постолы?
— Ага, новые, кожаные, чтобы носки твои не промокли.
— Хочу, хочу, хочу! — заплясал от радости Заза.
— Тогда помоги!
Мы вошли в кухню.
— Садись, Гогона, согрейся!
При виде дрожащей от холода Гогоны мама всплеснула руками.
— Боже мой! Что с тобой, детка! — и усадила ее у самого очага на трехногий табурет.
Я подложил Гогоне под ноги полено, чтоб она могла высушить носки, не пачкая их золой, и раздул огонь. Бабушка не сразу заметила появление Гогоны, а заметив, пригляделась:
— Никак, Гогона пришла?
— Да, бабушка, это я.
Бабушка покосилась на поваливший от ее носков пар.
— Может, хоть ты видела Фому-почтальона?..
Мы с Зазой насыпали горячей золы на шкуру и стали соскребать шерсть. Заза удивлялся, что округлый конец топорища снимает волос, как бритва.
Очищенную кожу я нарезал на постолы. Сначала вырезал для себя, потом выкроил по ноге Зазе. Очередь дошла и до Гогоны.
К остатку кожи я приложил мою заготовку и обвел углем; самую малость не хватило для четвертой пары.