Звезды чужой стороны
Шрифт:
А капитан Комочин? Мне почему-то казалось, что он лежит с открытыми глазами и смотрит на меня. Говорят, взгляд можно ощутить. Идешь по улице, смотришь на кого-нибудь, и он обязательно обернется. А в темноте? Тоже ощущаешь взгляд?
Странный человек… Вот случится чудо, вернемся мы завтра к своим и полковник спросит меня: «Ну, какой он, Комочин?» Что я смогу оказать? Только так, объективно, без всяких своих эмоций. Смелый? Да, смелый. Твердый, решительный… Еще что? Еще молчаливый… Вот и все.
Почему он молчит? Сколько можно молчать?
– Вы
Он отозвался не сразу:
– На ваш вопрос невозможно ответить утвердительно.
– Почему?
– Если я скажу «да», то уже не буду спать.
– Выходит, я вас разбудил?
– Нет… Я просто так… Думал.
– О чем?
– О том, что же все-таки с ним случилось?
– С лейтенантом Оттрубаи?.. Будьте спокойны, товарищ капитан.
– Не понимаю.
– Да где же он еще, как не дома, на хуторе? У своего отца. У «дворянина в мягких ботинках».
Я так не думал. Я думал совсем иначе: Оттрубаи не из тех, которые могут просто взять и бросить в беде. Но мне не хотелось выглядеть в глазах капитана доверчивым, благодушным теленком.
Капитан молчал. Лишь после долгой паузы я услышал:
– Неужели вы действительно так дурно думаете о людях?
Меня поразили новые нотки в его голосе. В нем прозвучали не ирония, не раздражение, а скорее всего дружеский укор. Стало мучительно стыдно за свой дурацкий тон, за враз запылавшие щеки; капитан Комочин, конечно, не мог их видеть в могильной темноте, но я каким-то непостижимым образом чувствовал: он знает, что я покраснел.
Когда я, наконец, справился с собой, отвечать уже не имело смысла. Да и сам вопрос не требовал ответа. Что можно было сказать? «Уверяю вас, товарищ капитан, я вовсе не так думаю о людях». Глупо!
Из темноты донеслись странные негромкие звуки. Я прислушался с удивлением. Капитан едва уловимо насвистывал в темноте.
Знакомая мелодия… Нежная, и вместе с тем мужественная, боевая.
Что это? Откуда я ее знаю?
Беззвучно, одним дыханием я повторил мелодию. И сразу вспомнил: она же из тех дней, когда мы, еще мальчишками, с восторгом твердили яростные, страстные слова «Но пасаран», когда приветствовали друг друга не иначе, как «Салуд, камерадас». Утро начиналось тогда с напряженного ожидания возле черной тарелки репродуктора: что там сегодня, на Мадридском участке? – а звучные, опаленные порохом слова «Теруэль», «Гвадалахара», «Валенсия» звучали для нас как названия близких фронтовых городов, обложенных врагом.
– «Бандера роха», – произнес я, не то спрашивая, не то утверждая.
Негромкое насвистывание тотчас прекратилось.
– А вы откуда знаете? – услышал я после короткого молчания.
– Вот тебе раз! – воскликул я. – Да кто ее не знает! Испанская песня.
– Нет, итальянская. Но в Испании ее тоже пели, верно.
– Вы там были? – догадался я.
Он лишь негромко кашлянул в темноте.
Больше капитан не свистел, но воспоминания, потревоженные знакомой мелодией, не хотели униматься, цеплялись друг за друга, извлекали из тайников памяти давным-давно позабытое.
Вот
Вот наша делегация из пяти человек стоит в кабинете заведующего гороно, и Нина Мурашева, только что избранный комсорг, от имени 7 «б» требует – да, требует! – чтобы нам заменили немецкий язык на испанский.
Потом, без всякой видимой связи, подумалось просто о нашей тихой улице в тени могучих тополей, немощеной, песчаной, с веселым зеркалом лужи посреди проезжей части после проливного летнего дождя. И там, в луже, в окружении ленивых округлых облаков, удивленно-ухмыляющееся мальчишечье лицо с белыми выгоревшими вихрами и прокопченными на солнце щеками, похожее на свой собственный зимний негатив.
И вверху, над головой, тоже облака, такие же круглые и неторопливые.
А ночью, когда умолкает улица и засыпают веселые лужи, там, вверху, появляются звезды. До самого утра они играют в прятки, путаясь в притихшей листве тополей, и едва слышно звенят, отыскивая друг друга…
Резкий рваный грохот вспугнул мои звезды. Исчезли тополя, улица.
Где-то близко снова грохнуло. Еще раз… И пошло! Земля под ногами вздрагивала и гудела.
Я вскочил:
– Наши! Наши ворвались в город!
– Бомбят, – спокойно отозвался из темноты Комочин.
Он был, конечно, прав. Чуда не случилось.
Самолеты отбомбились и улетели. Натыкаясь в темноте на винные бочки, я двинулся к выходу. Не терпелось посмотреть, много ли в городе пожаров.
Убрал жердь, отодвинул тяжелую дверь. Далеко внизу, там, где стоял завод, полыхало яростное пламя. Пожар? Или выпустили плавку из печи?
Сделал шаг вперед, чтобы лучше рассмотреть, и вдруг, инстинктивно почувствовав опасность, обернулся. Из глубины погреба ко мне метнулась человеческая фигура. Защищаясь, я поднял руки, но уже было поздно. Я ощутил сильный удар по голове и упал.
Теряя сознание, услышал, как сквозь толстый слой ваты:
– Саша! Саша!
И все поплыло, поплыло во мрак…
Чьи-то голоса… Незнакомые, совсем без интонаций, как деревянные… Бубнят, бубнят.
Трещит голова…
Что же со мной случилось?
Подошел к двери погреба. Увидел зарево: завод или пожар. Потом… Удар!
Я с усилием открыл глаза.
Низкий полукруглый свод… Винный запах. Значит, все еще погреб. Но откуда свет? А, керосиновая лампа. Стоит на подставке – пенек не пенек. Вокруг нее несколько человек. Разговаривают.
Я прислушался.
– …А собака как вцепится в ногу толстяка. Он как завопит. – Голос рассказчика захлебывался от еле сдерживаемого смеха. – Мадам к нему: «Ой, пардон, пардон, высокородный господин! Простите ее, ради бога, она так давно не видела мяса!»
Все смеются.
– Здорово! А ну еще что сморозь!
– Ваш покорный слуга… Загадка. Светит, но не греет, – что это?
– Луна.
– Нет!
– Бриллиант!
– Нет… Ну, ты, Фазекаш?