Звезды чужой стороны
Шрифт:
Он палил, как из пулемета, боясь, очевидно, что его остановят. Шандор дал ему выговориться. Потом сказал сурово:
– А ты помолчи, когда тебя не спрашивают. Треплешь языком вместо того, чтобы работать.
– А мечи какие делать? – обиженно спросил рыжий. – Длинные или короткие?
– Надпись сделал?.. Ладно. Мечей никаких не надо. Я передумал. Дай сюда.
Шандор взял зажигалку и прочитал громко:
– «За нашу победу!»… На, Шани, дарю! Чтоб победили.
– Постараемся, – ответил я, принимая подарок.
– Ох, трудно
Мы благополучно выбрались из дома и, дойдя до угла, завернули в узкую щель между зданиями с поэтическим названием: «Улица Акаций». Возле серых высоких домов не росло ни единого деревца.
Шандор снял фуражку. Черные волосы взмокли от пота.
– Ну и история! – Шандор вытер лицо носовым платком. – Ты думаешь, это он?
– А ты – нет?
Шандор ничего не сказал, снова надел фуражку.
– Пойдем скорей, может, с божьей помощью попадем на шестичасовой.
Мы зашагали по переулку. Сзади нас догнал синий городской автобус. Я прочитал надпись над кабиной водителя: «Цетр – Липотмезе».
Автобус, злобно рыча, обдал нас сизым вонючим облаком и скрылся за поворотом.
– До Липотмезе далеко? – спросил я.
Шандор посмотрел на меня внимательно и зашипел:
– Ты с ума сошел! На другом конце города, через Дунай. А там, на мостах, знаешь какой контроль!
– Я просто так.
– За нее не беспокойся. Она доберется. Она куда угодно доберется. А вот если мы с тобой не попадем на шестичасовой, будем здесь болтаться всю ночь.
Я вспомнил молчаливую шевелящуюся массу у вокзала и прибавил шаг.
Мы чудом попали на поезд. Толпа, состоявшая, главным образом, из женщин, напирая молча и сосредоточенно, прорвала густую цепь зеленорубашечников и хлынула на темный неосвещенный перрон. Меня покрутило в потоке, а затем, словно щепку в горловину водоворота, внесло в двери вагона. Шандора я потерял из виду – его подхватил другой поток.
В вагоне делалось что-то невообразимое. О том, чтобы присесть хоть на миг, нечего было и думать. Я едва дышал, зажатый с одной стороны крупным апоплексического вида стариком в зеленой тирольской шляпе, съехавшей на затылок, а с другой стороны молодой пышногрудой женщиной с двумя орущими пакетами на руках. Ей было очень трудно, еще труднее, чем мне, на лбу выступили светлые бисеринки пота. Пришлось взять у нее один из пакетов. Она ничего не сказала, лишь благодарно посмотрела на меня измученными, обведенными чернильными полукружьями глазами.
Так я и ехал почти всю ночь: стоя, с младенцем на руках. Кругом вздыхали, плакали, какая-то женщина твердила без остановки, как автомат: «Иене! Где ты, Иене!». Старик тяжело дышал и при каждом толчке поезда мешком наваливался то на меня, то на
Неподалеку от нас зазвенели осколки. Кто-то – нарочно или непредумышленно – высадил оконное стекло. Черная маскировочная штора, по-видимому, плохо закрепленная, рванулась в ночь вслед за осколками. Тотчас же выключили свет, но зато дышать стало чуточку легче. Плач и всхлипывания прекратились, люди стали переговариваться только шепотом, словно там, за разбитым окном их громкую речь могли услышать русские летчики. Мы ехали в полной темноте, спрессованные, как табак в пачке.
Долго никто не выходил. Лишь на полпути от Будапешта в вагоне началось движение. Люди прорывались к выходу буквально по головам. Возобновились крики» посыпалась брань. Ругались по-особому, как принято в Будапеште, очень вежливо, обязательно добавляя извинения к каждому бранному слову:
– Вы идиот, прошу прощения!
– А вы, извините меня, безмозглая ослица!
В другое время я бы насмеялся всласть…
Вырвалась из вагона и моя соседка. Я подал ей в разбитое окно оба пакета. Она что-то крикнула про бога, который меня непременно вознаградит. Я стоял, прислонившись к стене и бессильно опустив онемевшие руки.
Когда поезд прибыл в город, уже рассвело. Я едва дотащился до свободной скамьи в зале ожидания и рухнул на нее, закрыв глаза. Меня охватило ощущение небывалого счастья.
– Шани!
Я с трудом разодрал веки. Передо мной стоял Шандор, придерживая рукой полы кителя: все пуговицы были вырваны с мясом.
– Тебе надо к капитану, – он смотрел на меня с беспокойством.
– Иду! – Я посидел еще минуту и с трудом поднялся. – Иду!..
На улице я почувствовал себя бодрее.
Наш часовой приветствовал меня, вытянувшись в струнку, и стукнул каблуками твердых солдатских ботинок.
– Капитан Ковач вернулся?
– Так точно, господин лейтенант, вернулся. Еще вчера днем.
В чарде было пусто. Комочин сидел в одиночестве возле плиты в «клубе», накинув на плечи шинель – из-за шкафа, прикрывавшего заложенное кирпичами отверстие в стене, тянуло леденящим холодом.
Капитан пожал мне руку, пристально вглядываясь. В глазах промелькнула жалость, он покачал головой, но ничего не сказал.
Я терпеть не мог, когда меня жалели:
– Ну, вы тоже не красавец.
Действительно, Комочин выглядел неважно. Лицо осунулось, потемнело, заметнее обозначились скулы.
– Где все наши? – спросил я.
– На химическом учении за городом. Лейтенант Нема повел их. Рекогносцировка, – пояснил он. – Сегодня ночью операция. Но о ней потом… Как съездили?
Я коротко рассказал о разговоре у тети Эржи.
Капитан расхаживал по комнате, придерживая шинель и глухо покашливая.