Звезды и селедки (К ясным зорям - 1)

Миняйло Виктор Александрович

– Естем полька, - пролепетала Ядзя.

– А почому ты здеся? Чево не пошла за своими?

– Сирота, - пояснил я.
– У нее там никого нет.

Шкарбаненко молча оглядел меня с головы до ног, усмехнулся какой-то своей мысли и перевел взгляд на заложников.

– А ты? И ты?

– Обходчики мы, - вздохнув, ответил Тадей и искоса, с неприкрытой ненавистью посмотрел на меня.

– Потому как они, - указал на меня глазами Тилимон, - имеют касательство до новой власти.

– Угу, - выпятил губы Шкарбаненко.
– Так, так... А ты, часом, не еврейка?
– снова привязался он к Ядзе.

– Цо пан мувит?!
–

содрогнулась та.
– Полька естем...
– И торопливо вытащила за шнурок нательный крестик из-за пазухи.

– А чем можешь доказать, что ты полячка? А может, у тебя ета... загоготал он. Его бандюги тоже захлебнулись от смеха.

Ядзя испуганно захлопала зелено-синими, в ту минуту почти придурковатыми, глазами, а Евфросиния Петровна от злости пыталась проглотить какой-то невидимый комок.

– Быдло! Она тебе в дочки годится!
– прорвало ее.

– Вот ты яка!
– атаман пожевал губами.
– Ты што ж желаишь, штоб мы и тебя проверили на етот предмет?.. Ты тож коммунистка?
– И он крадущейся походкой приблизился к Евфросинии Петровне.
– Как, ребятушки, годится она еще аль нет?

– Бесстыжие да еще и безголовые!
– Моя жена бесстрашно посмотрела бандиту прямо в глаза.
– Мы народные учителя. Учим детей. Может, и ваших, чтобы в отцов не пошли!

– К боль-шо-викам нанялис-сь!
– чуть ли не проткнул ее пальцем Шкарбаненко.

– Ну, и к большевикам!
– упрямо повторила Евфросиния Петровна.
– К обществу, дурак, к народу! А вот ты к кому нанялся?!

Я обмер. Понял - все кончено.

– Я думаю точно так же!
– громко ли, тихо ли, но сказал и я. И может, впервые почувствовал, как между мною и женой моей Евфросинией Петровной, между сердцами нашими мелькнула искра-молния. Я знаю, что так же поступила бы и она - большая любовь всегда готова принять судьбу и муки любимого человека.

Но наш "оппонент" все-таки победил нас в споре.

– Выведите етих антиллигентов и выпустите излишек вума из ихних дурных голов.

Нас потащили из хаты.

Почему именно меня с женой должны были убивать во дворе, а не в нашем доме, я не знал. Этого не знают и те, кто ставит расстреливать возле стены или привязывает к столбу. Да разве человеку не все равно, где умирать? Палачи за многие века своего существования выработали целые ритуалы убийства, и нарушение их, этих ритуалов, лишило бы палачей наслаждения от убийства. Одни из них сгоняют тысячные толпы к эшафоту, выставляют садистов в мантиях, и те под барабанную дробь изрекают: "Смерть!" Другие дают осужденному возможность помучиться в ожидании, надежде помилования до тех пор, пока венценосный палач не изречет то же самое: "Смерть!" Он, этот венценосный изверг, никак не натешится своей ролью, его раздирают сомнения, он даже зачастую прикладывает платочек к глазам, а писари, высунув языки от усердия и угодливости, записывают его "сомнения" на свитках папируса или пергамента, чтобы в конце завершить тем же самым, закономерным и яростным: "Смер-р-рть!"

И днем и ночью следят, чтобы приговоренный случаем не лишил себя жизни и не отнял бы тем самым у палачей наслаждение от зрелища, когда голова, брызнув кровью, отскакивает в сторону, как мяч.

И, выводя на казнь, затыкают осужденному рот, чтобы, избави бог, перед смертью не обругал черным словом всемогущего палача.

Нам с женой

не затыкали ртов и не связывали рук за спиною.

Я не помню, что я думал тогда и чем жил. Но не забуду, как пронзительно кричала Ядзя, как ей затыкали рот, с каким страхом смотрели на нас куркули, когда мы спотыкались на собственном пороге.

Атаман с обходчиками и Ядзей остались в доме, а мы с Евфросинией Петровной стояли у стены и ждали, пока он выйдет и скомандует: "Огонь!"

Но вот он вылез, зло ругаясь, а за ним выкатились мужики. Они, как утопающие, хватались за полы его чумарки.

– Пан атаман!..
– слезно вопил Тадей.

– Сжальтеся, благодете-ель на-аш!..
– завывал и Тилимон.

– Недоноски!
– рычал Шкарбаненко.
– За вас головы не жалеишь!.. А вы сидели под жениными юбками и тада, как большевики власть забирали! Заразы!
– И пинал их ногами, потому что вцепились они в него как репьи.

– Смилуйтесь, - заплакали оба, бросились ему в ноги.

– Тьфу, тьфу!
– со злостью плевался атаман, выдирая ноги из их объятий, как из туны.
– А винтовку за плечо да в лес?! А драться с коммунистами?! Дра-аться, дра-аться, туды вашу так!

Потом, обессилев от ярости, дыша, как загнанный конь, крикнул своим:

– Ат-ставить! Прикладами ету заразу в хату!

Команду выполняли с таким рвением, что я было подумал - не дойду.

– Так вот, - сказал Шкарбаненко почти спокойно, когда нас ввели в хату.
– Вышло вам от народу помилованье. Можете покудова жить. А кару вам народ назначает такую: конхвискация всего имущества. Повезло вам, заразы!.. Садись, Степан, делай опис... Мы не грабители какие-нибудь. Оставим вам документ с моим подписом. А вы, ребятушки, выносите барахло на подводы!

И дом наш стал пустеть. Один из бандитов деловито просматривал пожитки, пригодное отбрасывал в сторону, другие - связывали узлы и выносили во двор. Несколько пар женских панталон с кружевом вызвали у них такое радостное удивление, что подошел сам атаман.

– З-забирай!
– широко махнул он рукой.
– Пускай товаришка вчительша ходит как все женчины. Не будет париться.

Исчезли из дому и швейная машинка, и самовар, и мраморный умывальник, и вилки с ножами, и наша праздничная одежда, и все, все. Только Ядзиного почему-то не тронули. Атаман ущипнул ее за грудь, девушка передернулась.

– Яловичка...
– шлепнул губами Шкарбаненко.
– Пойдем, паненка, с нами, с нами, казаками... Будешь у нас за походную матку боску... Хе-хе... Ну, пошли... А вы, заразы, сидите, и тихо сидите, чтоб вас завтра гром не покарал!
– Он помахал у меня перед носом бомбой.
– Ежели раньше чем через два часа кто-нибудь высунет нос из хаты!.. Цыц!..
– окрысился он, направляясь из дома.

И мы сидели тихо-тихо. Даже экспансивная Евфросиния Петровна, подперев рукою щеку, молча горбилась на лавке.

И хотя мы с женой не перемолвились и словом, я знал, о чем она думает. И она знала обо мне все. От этого нам стало радостно, словно мы ничего и не лишились. Мы были почти счастливы.

И я знал также и то, о чем думали мужики-обходчики. Чувствовал, какие они несчастные оттого, что спасли нас. И как они счастливы, что все это свершилось даже вопреки их желанию.

И от полноты чувств я вдруг засмеялся и даже пошутил неудачно:

– Теперь ты, жена богоданная, будешь для меня более доступна!