Звезды над болотом
Шрифт:
— Пинеги вам не жаль во сне? — спросил Никита с улыбкой.
— Жаль. Кошек без меня здесь бы все обижали…
И они долго молчали потом. Молодые, но уже придавленные какой-то сверхъестественной силой, которая насела не только на них, но и на этот город, затерянный между лесом и тундрой,
— Далеко отсюда не уехать, — сказал Никита.
— У нас в гимназии учитель словесности был, он в Казани университет закончил. Так он говорил, что многие девушки едут в Казань, чтобы в тамошнем институте учиться.
— Что
— Повивальный, — смутилась Липочка, густо покраснев. Никита встал:
— Если бы не кроить жизнь по-новому, я бы вообще не учился ни в каких институтах, ни в каких университетах. Учиться надо у жизни… Слепые кутята! Что мы знаем? Так, разное… формулы, постулаты, правила, казуистику речеговорений… Ладно! — с горечью отмахнулся он. — Ошибка уже совершена: мы выступали за народ, совсем не зная его. Нам было плевать на озимые и яровые, о которых толковал мужик, а мужику наплевать на Цицерона и логарифмы, на все то, что мы изучали… А ради чего мы все это изучаем? Ведь официальное образование дает человеку только возможность сделать карьеру. Если же человек не заботится о карьере, то он все нужное для жизни может изучить сам…
С сухим шуршанием переползали по крыше сыпучие снега, в соседней комнате крыса — какой уже день — грызла пол, стараясь проникнуть в комнату исправника… Никита закончил:
— Вот выставлен перед всей Россией напоказ картузный мастер Осип Комиссаров как самый яркий представитель русской национальности. А мы — прокляты… Но я верю, что недалеко время, когда кто-то последним выстрелом закончит наше дело…
Когда Земляницын вернулся домой, на крыльце его уже поджидал перепуганный Стесняев:
— С ног сбился, вас разыскивая. Фейкимыч до себя просят.
— А что случилось?
— Отходят… уже причастьице приняли. Увидев ссыльного, Горкушин сказал:
— Бумагу возьми на столе, чернила там… Садись ближе.
Позвали с кухни священника. Никита писал, а старик диктовал завещание, лежа с закрытыми глазами. Все богатство свое он передавал невестке своей — Екатерине Ивановне Эльяшевой…
А ночью старик уже стал отходить в вечность. Глашка, приставленная дежурить при нем, грызла со скуки краюху хлеба, пила квас.
— Дай и мне попить, девынька, — просил Горкушин
— Чичас. — Глашка давала ему пить, а он говорил:
— Эва, какова ты ладная да жаркая. Небось долго еще жить Зудешь… Жаль, что ты мне ранее, такая мясная, не попалась…
Глашка снова садилась в угол. А он опять просил ее:
— Девынька, дай губы смочить…
— А вот и не дам! Коли умираете — так и умирайте в порядке.
— Подойди, солнышко, силов не стало… горит все. Глашка шмыгала носом, вытирала нос рукавом сарафана:
— Вот и мучайтесь. Ежели бы не хватали меня, так я бы и кваску вам поднесла…
— Пожалей ты старика, милая.
— И не просите! — отвечала Глашка.
— Пожалей
Но девка спокойно дожевала свой хлеб, допила квасок. А. когда подошла к постели — Горкушин лежал холодеющий и тихий, невозмутимо взирал в потолок, по которому бегали огромные черные тараканы. До Глашки не сразу дошло, что перед нею лежит мертвец.
— Карау-ул! — завопила она. — Упокоился… у-упокойничек!
Часть третья. ПРОБУЖДЕНИЕ
Аполлон Вознесенский вернулся из бани — чистый, румяный. В одной руке тащил сверток белья, в другой — горку тарелок и чашек (посуду он мыл по субботам, когда и сам мылся, и парил ее тем же веником, которым сам парился).
— Ух! — сказал уездный секретарь, сваливая все это грудой на стол. — Теперь и выпить не грешно, чтобы стало жить смешно. Эх-ма, приходи ко мне, кума! На полатях вместе вздохнем и скорей с тобой подохнем…
Водку для себя он настаивал на перце с порохом. Налил пузатую чарку доверху, хотел уже пить. Но взглянул в окно и… опустил чарку. Однако, придя в себя, тут же опустошил ее до дна, наполнив вторую, воспринял ее алчно — и тогда сказал:
— Чу-де-са…
Он видел, как рухнул на землю громадный забор, сооруженный вокруг горкушинского дома, и здоровенные псы, никогда не видевшие улицы, вдруг трусливо прижались к стенам.
И еще он заметил женщину в легкой шубке, которая, хлопая в ладоши, кричала что-то, приказывая Стесняеву, а тот ошалело бегал с топором вдоль поверженного наземь богатыря-забора.
— Чудеса! — повторил Вознесенский и, выбив пыль из фуражки, нацепил ее на макушку и поспешно вышел на улицу.
Здесь ему встретился суетливый почтмейстер Власий Пупоедов, руки секретарю не подал, только с живостью сообщил:
— Приехала… зашелестила.
— Кто?
— Горкушинская наследница.
— Баба, значит, — точно определил Вознесенский, хмыкнув.
— И вальяжная, признаться, женщина, — улыбался почтмейстер. — Небось от такого богатства только любовников и заводить ей. Плакали горкушинские денежки, как пить дать — плакали… О, господи! — взмолился Пупоедов. — Как подумаешь о беспутном провождении капиталов чужих, так и своего иметь не захочешь!
Вознесенский, заложив руки за спину, в расстегнутом мундире подошел к поваленному забору, спросил плотников:
— Ну, варвары, что смотрите?
Не спеша мужики поскидали с голов шапки:
— Доброго здоровьица вашему благородию!
— То-то…
Женщина стояла рядом — тоненькая, смуглая, вся нездешняя.
Она спросила его насмешливо:
— Вам не жалко ли моего забора?
— Конечно, жаль. Теперь кабысдохам пинежским, мимо пробегая, и ноги задрать негде…
Эльяшева изумленно подняла бровь:
— Простите, сударь, с кем имею честь разговаривать? Вознесенский неохотно представился.