Звезды над обрывом
Шрифт:
– Максим, я эту карточку, видит бог, выкину когда-нибудь, – сердито сказала Нина в спину мужу. – Посмотри, какая она страшная! Вся поломанная, истёртая, в крови… фу!
– Не дам, – не оглядываясь, сказал он. – Это же судьба моя.
– Максим! Да я же тут девчонка совсем! Уже не помню, когда такая была!
– Ты же и сейчас точно такая же, – пожал он плечами. Отошёл от шкафа. Сел на постель. Бережно взял в руки тяжёлый, тёплый ворох волос жены, коснулся её обнажённого плеча. Нина слегка повернула голову – и Максим замер.
– Ты… очень устала сегодня?
– Я думала,
– Ты шутишь?
– Бог мой, ну конечно же! – Нина, не выдержав, рассмеялась, повернулась к мужу – и он поймал её в объятия.
– Нина… Они, в твоём театре, поди, слепые все! Какая Ляля Чёрная? Какая Ляля может быть, когда ты есть?!
– Максим… боже мой… Ну что же ты такой бестолковый… – бормотала она, уткнувшись в его жёсткое, горячее плечо. – Что ты за чепуху несёшь…
– Ничего не бестолковый. Нина, я… Я же до сих пор поверить не могу! Понять не могу, зачем ты за меня пошла, если ты… Если ты – такая…
– Максим, замолчи… Дурак… Не понимаешь – так молчи… Стара я такие вещи объяснять!
– Нина, ты меня любишь? Ты хоть немного любишь меня?
– Товарищ Наганов! Ведите себя, как по должности положено! И не срамитесь перед законной супругой, как не стыдно!
– Я же не цыган, Нина, мне можно… – Сильные руки комкали её волосы, неумелые поцелуи обжигали кожу. Пальцы Нины скользили по затылку, по плечам, по спине мужа, без конца натыкаясь на шрамы, шрамы, шрамы… Штыковые – с царской войны… Сабельные – с гражданской… Пулевые, ножевые, рваные – «уголовное» наследие двадцатых, когда сотрудник ЧК Максим Наганов был грозой московских бандитов… Неровное пятно ожога на лопатке – горящий дом, из которого чекисты вместе с пожарными тащили задыхающихся в дыму беспризорников… Живого места не было на этом человеке!
– Никогда я, Нина, не поверю… Никогда не привыкну…
– Ну и болван! Молчи… Может, мне на пластинку… ах… записаться? Будешь… у себя на службе… граммофон заводить и слушать… Помнишь, романсик такой пошленький был? «Я вас люблю, вы мне поверьте, я буду вас любить до смерти…» Максим, ну что ты вытворяешь?! Оставь в покое мои волосы! Я же завтра их не расчешу!
– Я сам… Я сам их тебе расчешу… Клянусь… Нина, кроме тебя, никого у меня… никогда… и не нужно…
– Я знаю, знаю… Глупый какой…Эх, ты… А ещё начальник!
Незакрытое окно. Дождь. Шелест капель, отрывистый шёпот. Тихий, счастливый смех.
Через полчаса Максим спал мёртвым сном, лёжа ничком на постели и уткнувшись взъерошенной головой в плечо жены. Нина лежала, запрокинув одну руку за голову, сонно улыбалась, глядя в тёмный потолок. В окно тянуло сквозняком. По улице, мокро прошелестев шинами, проехала одинокая машина. Понимая, что скоро утро и надо поспать хоть немного (в одиннадцать – репетиция!), Нина лежала без сна – и думала, вновь и вновь вызывая в памяти тот голодный двадцатый год, когда она, Нина Молдаванская, когда-то знаменитая на весь Петербург певица, прибыла в Москву – худая, остриженная после тифа,
И сразу же её вызвали в ЧК! Дело об убийстве в цыганском доме на Живодёрке вёл следователь Максим Егорович Наганов. Довольно быстро выяснилось, что артистка Молдаванская не имеет никакого отношения к тому, что произошло в доме её родителей вьюжной январской ночью. Но уехать из Москвы ей не позволили, предупредили, что она ещё будет вызвана, – и Нина осталась в родительском доме.
Очень скоро и цыгане, и сама Нина поняли, почему в Большой дом зачастил чекист Наганов. Перепуганная до смерти Нина готова уже была сбежать в табор! Она понимала, что находится в полной власти этого большого, немногословного человека с изуродованным шрамами лицом. И ничуть не была удивлена, когда однажды Максим сдержанно и спокойно объяснился ей в любви и сделал предложение. Предложение это Нина приняла лишь спустя год. Сидя на больничной койке рядом с умирающим от пулевого ранения Максимом, держа в дрожащих пальцах его горячую, сухую руку, Нина пообещала Богу: если Наганов выживет, она пойдёт за него.
Бог услышал. И месяц спустя, прямо из больницы, Нина с Нагановым отправились в ЗАГС. И за все двенадцать лет, что она прожила с Максимом, она ни разу не пожалела о сделанном.
Дочери Нины привыкли к отчиму быстро. Максим не пытался нарочито сдружиться с ними, не заискивал, не старался себя «поставить» и вообще, казалось, не обращал на девочек особого внимания. Но однажды вечером Нина, вернувшись со службы, услышала доносящееся из комнаты:
«Так вы, Максим Егорович, не считаете Маяковского великим поэтом? В самом деле?!»
Голос двенадцатилетней дочери звенел, как лист металла, из чего Нина поняла, что Светка зла до умопомрачения. Едва ступая на носках, она подошла к двери, прислушалась.
«Нет, Светлана, не считаю. Ни великим. Ни вовсе поэтом.»
«Ну, конечно! Вы имеете, безусловно, право судить! Вы окончили университет и…»
«Я и школы-то не окончил. Но судить о стихах может каждый, кто эти стихи читает. Разве не так?»
«Да?! Ну и судите на здоровье! Ничего не понимаете, а сами судите! Для вас «Облако в штанах» – не стихи? И «Нате»? Да вы хоть прочли у него это всё?! И…»
«Света, – Наганов ни на миг не повысил тона, но язвительный голос Светланы словно отрезало ножом. – Я, может, в самом деле безграмотный. И даже половины не читал из того, что ты знаешь. Но вот, к примеру, ежели человек может написать «Я люблю смотреть, как умирают дети…» – так он, по мне, больше и не человек. И поэтом никак называться не может.»
«Да… да разве Маяковский такое писал?!.» – задохнулась Светлана.
«Писал. В шестнадцатом году. И я тебе скажу – никогда он даже близко не видал, как дети умирают! Если бы хоть раз посмотрел… Если бы в Тамбове был во время голодухи… Или, как мы, беспризорников задохшихся из подвалов выносил. Из-под котлов замёрзшие трупы кайлом выбивал. Если бы он это видел – зарёкся бы такое писать! А просто так языком болтать, ради форса… не поэтское это дело, Света. Пушкин бы, я думаю, не стал этак… Но отчего же ты плачешь?.. Светлана!»