Звезды в озере
Шрифт:
Хмелянчука и след простыл. Притих испуганный поп. А бабы объяснили теперь все по-своему.
— Хитрюги, — вздыхала Мультынючиха. — Хитрюги, ишь, как на нас заработать хотели… Рассказывала мне Малашка, вот которая ходит к попадье помогать по дому, что в кладовой у них всего полным-полно. Масло все провоняло; чего не могли сожрать, то попадья перетопила, — так без малого бочонок вышел. А ведь как плакались! Говорили, что с голоду подыхают.
— Там и ваше масло провоняло, и его там немало, — язвительно заметила
Но Мультынючиха не обиделась.
— Что ж теперь делать, милая ты моя? Бегать-то я бегала, сдавалось мне, что их обижают, так говорили… Глуп был человек, ничего не скажешь. Теперь уж меня не надуют. А еще поп, духовное лицо! Малашка говорит, у него там золотые деньги есть, видела она раз, как он их перебирал, считал, что ли… Подумать только, золотые деньги, а из нас гроши выжимал…
— Ведь говорила я, — вмешалась Паручиха. — Сколько раз говорила!
— Что это ты говорила?
— А вот, что всякий простого человека обмануть норовит. Только вот теперь уж другие порядки.
— Мало ли что ты говорила… А на Петра кто гавкал? А с этим Овсеенко?
— Что было, то было, — энергично отрезала Паручиха. — А что из этого? Ничего. Петр в сельсовете работает? Работает. Делает, что полагается? Делает. А Овсеенко… Партийный ведь будто человек был, за советскую власть… Ошибиться всякий может.
— Конечно, — поддержала ее Мультынючиха. — Что уж былое вспоминать?
И казалось, что это в самом деле случилось давным-давно. То было осенью, зимой. А теперь уже шла весна, гремели воды, дул теплый, радостный ветер.
К весне вернулся в деревню Стефек. Измотанный, худой, так что Соня Кальчук, встретив его на дороге, всплеснула руками и, не вымолвив ни слова, сразу разлилась ручьями слез. Вышел Семен и крепко пожал ему руку. Ему было немного не по себе, ведь нужно было все рассказать парню.
— Дом цел, ключи у меня. Только, может, сначала зайдешь к нам? Пусто уж там очень…
— А мать?
— Померла она, твоя мама, еще осенью, в первые дни войны. Спокойно умерла, во сне, видать.
Семен избегал взгляда Стефека. Предстоял ведь еще вопрос о Ядвиге. Но Стефек словно и не помнил о сестре. Он умывался в глиняной миске, которую подставила ему Семенова сестра, причесывался перед висящим у окна осколком зеркала и охотно принялся за еду. Семен подливал и подкладывал ему, не зная, начать ли ему разговор самому или надо подождать вопроса.
— Где же ты пропадал столько времени?
— Воевал, — сказал Стефек с деланой усмешкой. — Ранен был, в больнице лежал месяцев шесть. А потом уж домой.
— В самый раз. Пахать, сеять надо. Ты ведь хозяйствовать будешь? — осведомился Семен.
Стефек запустил зубы в краюху черного хлеба.
— Хозяйствовать?
Да, теперь можно и хозяйствовать. Есть дом, земля, деревня, есть Соня Кальчук. Но
— Нет. Я в город поеду.
— А зачем же опять в город? — удивилась Семенова сестра, подливая в миску ухи.
— Учиться буду. В университете.
— Правда, ты ведь еще молодой, — подтвердил Семен, словно впервые обнаружил это. — А теперь учиться уже можно.
— Да, теперь можно, — повторил Стефек, и ему показалось, что он готов сейчас же побежать, полететь, чтобы тотчас же приступить к этой учебе, начать эту новую жизнь, которая раньше казалась ему такой недоступной, что о ней нечего было и мечтать, что ее нельзя было и во сне увидеть.
Он помрачнел, подумав о Ядвиге. Семен внимательно всматривался в него. Почему он не спросит, почему не поинтересуется тем, о чем должен был осведомиться в первый же момент? Ведь брат и сестра любили друг друга. Всем было известно, что старая Плонская не питала любви к детям, как и они к ней, но брат с сестрой жили дружно. Семена даже рассердило это безразличие.
— Твоя сестра… — начал было он, но Стефек сразу перебил его:
— Знаю.
Ах, так он уже знает… Что ж, тем лучше. Не очень-то приятно сообщать такие новости.
— А Петр здесь?
— Здесь, здесь, как же, еще с осени. За работу взялся, работает так, что даже страшно!
— А Кальчук?
— И Кальчук пришел. И все, кого тогда за забастовку на сплаве забрали. Только Иван Пискор пропал. Марфа все ждет да ждет, но, видно, плохо дело. Как знать, может, он тогда и не дошел до границы, застрелили по дороге, либо еще что… Видно, уж никогда детишки его не узнают, куда отец девался…
Страшно отдаленными показались теперь те времена — словно целый век прошел. А прошло-то немногим больше года с того зимнего дня, когда хоронили Людзика, с той поры, когда Иван скрывался и прятался, как преследуемый зверь.
— Эх, не дождался мужик, — вздохнул Семен, но эта печаль как-то отдалилась, она не жгла и не ранила. То была иная жизнь. Минутами казалось, что ее видели только в долгом, мучительном сне. Отчетливая, резкая граница, отделявшая прошлое от настоящего, плотным туманом заслоняла минувшее.
Стефек жадно ел, наклонясь к миске, и время от времени спрашивал:
— Хмелянчук?
— Арестовали Хмелянчука. Крутил-крутил и докрутился.
— А поп?
— Поп цел. Только теперь тихохонько сидит, не видно и не слышно его. Перепугался батюшка. А казалось, и конца его штукам не будет. Они тут все заодно были — он, да еще Вольский, да мясник; Хожиняк, тот тоже с ними снюхался.