Звонкий колокол России
Шрифт:
Первое письмо мое не прошло даром. Невольный крик радости, вырвавшийся из дали добровольной ссылки, подействовал на Вас… Язык свободного человека был для Вас нов, Вы в его резких словах поняли искренность и любовь к России — вы тогда еще не ссылали утопии на каторгу, не привязывали к позорному столбу человеческой мысли. Это был медовый месяц Вашего воцарения, он заключился величайшим актом всей династии Вашей — освобождением крестьян. Победивший Галилеянин, вы не умели воспользоваться вашей победой… Вы сошли с Вашего пьедестала, опираясь на тайную полицию и явно подкупленную журналистику… и вы начали бой с молодым поколением, — бой грубой власти,
Прошедшее немо… убитых вы не воротите. Искупите вину Вашу перед живыми и, стоя у гроба Вашего сына, отрекитесь от кровавой расправы… Вы видите ясно и едва можете скрыть, что старая машина, ржавая и скрыпучая, устроенная Петром на немецкий лад и прилаженная немцами на русский, негодна больше. Вы видите, что нельзя больше управлять народом в 70 миллионов, как дивизией. Фрунт не стоит больше „смирно“… Вы не знаете, ни о чем страдает Россия, ни чего она хочет. И как же Вам знать? Печать не свободна, да и Вы мало читаете. Видите Вы одних слуг, зависящих от Вас, лгущих перед Вами! Свободных людей, поднимающих голос, вы казните… Вы с беспримерной свирепостью осудили единственного замечательного публициста, явившегося в Ваше время. А знаете ли, что писал Чернышевский? В чем состояло его воззрение?.. Для чего же Вы отдаляете истину, для чего Вы обманываете себя, что Вы, помимо народного совета и вольной речи — вывезете садящуюся на мель петровскую барку в широкое русло?.. Взгляните ясно и просто с Монблана, на который Вас поставила судьба, разгоняя стаи галок и ворон, имеющих право приезда ко двору, и Вы увидите, что лавированием между казенным прогрессом и полицейской реакцией Вы далеко не уедете и сведете себя на один бесплодный отпор…
Не лучше ли, не доблестнее ли порешить общие дела общими силами и созвать со всех концов России, со всех слоев ее — выборных людей. Среди их Вы услышите строгие суждения и свободные речи, но будете безопаснее, чем был Ваш дед, окруженный рвами, стенами и лейб-гвардейскими эспонтонами в подобострастной немоте Михайловского дворца… Вы собирались идти дальше тем страшным путем, которым Вы идете с половины 1862 года. Возвратитесь с похорон Вашего сына на прежнюю дорогу… Но прежде всего остановите руку палача, возвратите сосланных и прогоните внезаконных судей, которым поручалась царская месть и неправое гонение…
Искандер».
В задумчивости Александр отвлекся от церковного ритуала и вернулся к действительности уже под пение «Отче наш». Он первым подошел к золотому кресту и с привычным тайным удовлетворением ощутил, как дрогнула рука священнослужителя, державшая крест.
Тем временем снаружи, под колокольный благовест, пришла в движение огромная вереница роскошных экипажей — открытых колясок, карет, фаэтонов. Протяжно прозвучала кавалерийская команда, и казачий эскорт на светло-серых донцах в готовности застыл на выезде. Колокола смешались с голосами кора, когда двери распахнулись и от них до самой подножки царского экипажа мгновенно раскатили длинный текинский ковер золотисто-алого оттенка.
Когда колокола на миг смолкли, в неожиданной тишине стал слышен будто легкий серебряный звоночек… Звяканье царских шпор. Государь твердо прошел к экипажу и сам помог императрице Марии стать на ступеньку, затем, прежде чем занять свое место на сиденье, выпрямился и слегка кивнул рукоплещущей толпе верноподданных, осаживаемой полицейскими от ограды. Восторженные возгласы по-русски и по-немецки еще не успели смолкнуть, как длинный кортеж взял хороший аллюр и быстро помчался
Во время короткой задержки перед мостом государь знаком пригласил в свой экипаж графа Шувалова, ехавшего впереди…
Настоящим придворным свойственно некое особое безошибочное чувство — угадывание невысказанных мыслей и предупреждение невысказанных пожеланий властителя. Петр Андреевич, начальник III отделения канцелярии Его Величества и шеф жандармов, угадал, что государю неприятны обстоятельства, о которых надо поговорить. Значит, указания должны последовать как бы вскользь и вовсе невзначай, и как будто бы ради надобностей подчиненного, а никак не царственного лица. Лишь бы не ошибиться в догадке и не попасть впросак.
Однако Шувалов даже не успел измыслить предлог, чтобы затем соскользнуть на нужное, как государь сам, глянув на катящиеся внизу рейнские волны и внушительные форты старой крепости Кастель, навещаемой теперь лишь туристами, нашел сходство между здешним рейнским мостом и каменным бернским, через реку Ааре…
Шувалов смекнул: неприятное обстоятельство — оставшиеся там, в Швейцарии, опасные бумаги.
— При звуке этого названия, — повел он беседу в нужное русло, — вспоминается недавняя кончина, случившаяся в Берне… Родился князем, помер пасквилянтом.
Александр, будто удивленный напоминанием о столь неугодном лице, осведомился, просто как христианин, каковы были обстоятельства смерти? Неужто русский князь так и отошел, как язычник?
Граф стал докладывать некоторые подробности. Мол, незадолго перед концом Петр Владимирович Долгоруков прогнал от себя прибывшего из России родного сына Владимира, а для изъявления последней воли и составления духовного завещания вызвал к себе эмигранта Герцена-Искандера, который действовал совместно с эмигрантом Николаем Платоновым Огаревым и поляком Станиславом Тхоржевским, старинным агентом Герцена — Огарева, а в прошлом — лондонским книготорговцем. Однако в самый час кончины при умирающем оставались врач — профессор Фогт, упомянутый Тхоржевский и поспевшая в последние дни перед концом супруга умирающего, княгиня Ольга Дмитриевна Долгорукова. Она отслужила по скончавшемуся мужу христианскую панихиду. Преставился князь в день Преображения Господня, 6 августа по русскому календарю, или 18-го по западному… Однако в своем завещании князь Петр ни жене, ни сыну не дал полномочий управлять своими бумагами и заграничным имуществом. Сказал, хватит, мол, и того, что осталось им в России… Тульское имение и прочая недвижимость.
Александр покачал головой укоризненно.
— Да был ли он в здравом уме? Кому же отказано все это… тамошнее добро… И… бумаги?
— Поначалу они хитрили и скрывали от общественности волю умершего. Потом выяснилось… как бы сказать, посмертное неразумие. Все завещано Тхоржевскому вместе с установленной ему князем пенсией, однако с тем, чтобы судьбою бумаг Тхоржевский мог распоряжаться лишь по воле Герцена и Огарева как душеприказчиков. Таким образом, материальная стоимость бумаг — в пользу Тхоржевского, а их, что ли, политическое использование — на усмотрение тех, двоих.
— Почему же вы, Шувалов, не помогли княгине опротестовать и уничтожить такую духовную? Это же просто ни в какие рамки не укладывается!
— Именно так, ваше величество! Мы приложили все усилия к тому, чтобы поддержать ходатайство княгини Ольги Долгоруковой перед федеральными властями в Берне. Но подлинность духовной заверена в столь строгом нотариальном порядке и скреплена такими свидетельствами, что… швейцарское правительство отказало в иске княгине.
— А… сын? Ведь он был как будто несправедливо обижен отцом?