Звонок мертвецу

Ле Карре Джон

Мендель почувствовал себя озадаченным и, видимо, несколько отставшим от развития событий. Смайли высказался по этому поводу так:

— Я вам все расскажу по порядку завтра вечером. За обедом. В клубе. Утром я выписываюсь, что бы они там ни говорили. Мне кажется, мы нашли как самого убийцу, так и много всякой всячины впридачу. Ладно, выкладывайте, что там у вас. — В глазах его почему-то не было торжества — одна озабоченность.

Членство в клубе, к которому имел честь принадлежать Смайли, вряд ли могло считаться каким-то особенным достижением, и прежде всего у любителей обнаружить свое имя в фолианте «Кто есть кто». Клуб был основан молодым ренегатом из Джуниор Карлтон по имени Стид-Эспри. Это ему сделал нашумевшее внушение секретарь Карлтона за богохульство в присутствии важной шишки — епископа из Южной Африки. Юный же охальник, проявивший такое неуважение к представителю высокого

клира, нимало не смутясь, уговорил свою квартирную хозяйку, бывшую таковой еще в оксфордские времена, покинуть свое тихое пристанище в Холлиузлле и перебраться в две комнаты и погребок на Манчестер сквер, которые предоставил в его распоряжение один из денежных родственников. Первоначально в число членов новообразованного клуба входили всего сорок человек, плативших в качестве ежегодного взноса пятьдесят гиней. К моменту повествования их осталось всего тридцать один. Никаких женщин, никакого устава, никаких секретарей, а главное — никаких епископов. Вы могли пожевать сандвич, выпить бутылочку-другую пива, могли просто заказать сандвичи и ничего не пить. Короче, до тех пор пока вы были в разумной степени трезвы и не слишком активно совали свой нос в дела других присутствовавших, никому не было ни малейшего дело до того, как вы одеты, что вы делали или говорили, кого вы с собой привели. Миссис Стерджен теперь уже не колдовала в баре и не приносила вам сама отбивную за столик у огня в погребке, а величественно наблюдала за ритуальным священнодействием двух отставных сержантов из какого-то дальнего пограничного полка.

Вполне естественно, что большинство членов были сокурсниками Смайли (плюс-минус один год) по Оксфорду. С самого начала предполагалось, что клуб рассчитан только на одно поколение, что он будет стареть и умрет вместе со своими членами. Война унесла Джибиди и некоторых других, но никому и в голову не приходило предложить избрать новых членов на место погибших. К тому же заведение теперь перешло в собственность членов клуба, ставшего вполне платежеспособным, а миссис Стерджен была обеспечена спокойная старость.

Был субботний вечер, в погребке собралось не больше полудюжины посетителей. Смайли заказал обед. Столик накрыли в кирпичной нише погребка, где под крутыми сводами жарко пылал угольный камин. Они сидели в одиночестве, на столе были филей и кларет, а снаружи беспрерывно шелестел английский дождь. Всем троим показалось, что мир в этот вечер — приличное и безмятежное место для существования, несмотря на те странные и зловещие обстоятельства, что собрали их сейчас вместе.

— Чтобы вам стало понятно, о чем я стану говорить, — начал наконец Смайли, адресуясь главным образом к Менделю, — мне придется делать довольно пространные экскурсы в давние времена. Как вам известно, я профессиональный разведчик, состою офицером на этой службе еще со времен Потопа, то есть задолго до того, как мы стали играть в игры с Уайтхоллом. Игры за политическую власть. А тогда нас была всего горстка профессионалов, и платили нам скудно. После необходимой подготовки и практики с проверкой на вшивость в Южной Америке и Центральной Европе я был направлен на лекторскую работу в один германский университет вычислять молодых талантливых немецких студентов с агентурным потенциалом, — Он остановился, улыбнулся Менделю и сказал: — Извините мне профессиональный жаргон. — Мендель с торжественным видом кивнул, и Смайли продолжил. Он знал, что выглядит сейчас довольно старомодно и несколько напыщенно, но не знал, как этого избежать…

— Так вот, незадолго до последней войны, гнусные времена тогда были в Германии — озлобленность, нетерпимость там были сумасшедшие. Требовалось быть просто лунатиком, чтобы лично работать с агентурой. Мой единственный шанс заключался в том, чтобы стать максимально невыразительным и незаметным, бесцветным политически и социально и представлять кандидатов для вербовки кому-нибудь другому. Я попробовал привозить некоторых к нам, в Англию, на короткие периоды студенческих каникул. Приходилось воздерживаться от любых контактов с департаментом во время моего и их пребывания здесь, поскольку мы в те времена не имели ни малейшей информации о возможностях германской контрразведки. Я совершенно не знал, на кого из моих протеже выходили наши люди, и так было, конечно, лучше. В том смысле если б я засветился — лучше и для меня, и для них.

Собственно, интересующая нас история начинается в 1938 году. Как-то, раз летним вечером сидел я дома один. День выдался чудесный, теплый и мирный. Словно никакого фашизма и в природе не существует. Сидел я себе у окна за столом в рубашке с короткими рукавами, работал, но не слишком уж напрягался: такой замечательный был вечер.

Он сделал паузу, смущенный чем-то, и поиграл рюмкой с портвейном. На его скулах зажглись два розовых пятна. Он ощущал легкое опьянение, хотя выпил на самом деле немного.

— Говоря

коротко, — произнес он и почувствовал себя ушастым ослом. — Простите, кажется, я слишком сбивчиво все вам рассказываю… Ну, словом, сижу я себе, вдруг раздается стук в дверь, и в комнату входит молодой, лет девятнадцати, студент, хотя выглядел-то, пожалуй, еще моложе. Звали его Дитер Фрей. Мой ученик, умный парень, да и на вид довольно импозантный. — Смайли снова умолк и уставился остановившимся взглядом в пространство перед собой: то ли это было следствие его болезненного состояния, то ли картина прошлого ожила в его памяти так ярко и сочно, что ему трудно было быстро выбрать из этих подробностей главное.

— Дитер был очень красивый юноша, с высоким лбом и огромной копной черных, не поддающихся расческе волос. Нижняя часть его тела была деформирована — я думаю, последствия детского паралича. У него была трость, на которую он тяжело опирался при ходьбе. Он представлял собой довольно романтическую фигуру, этакий, знаете ли, байронический тип на фоне нашего скромного университета. Я-то в нем никакой романтики и не находил вовсе. У немцев есть такое пристрастие — открывать юных гениев, со времен Гердера и вплоть до Стефана Георга с такими типами носились, как с писаной торбой, буквально с колыбели. Но с Дитером так носиться было просто нельзя. В нем чувствовались какая-то жесткость, независимость и безжалостность, которые всех мгновенно отпугивали от него, даже самых доброжелательных покровителей. Эта его воинственность, его активная оппозиционность ко всем и всему была вызвана не только его уродством, но и его происхождением — ведь он был еврей. Как ему удалось поступить в университет, да еще в Германии того времени, — ума не приложу. Может, они не предполагали, что он еврей. Его красота была южного типа… может, сходил за итальянца… нет, не понимаю. Я-то ясно видел, что он еврей.

Дитер был социалистом. Он даже в те дни не делал из этого секрета. Я даже подумывал предложить его кандидатуру для вербовки, но это было бы совершенным безумием — работать с человеком, настолько очевидно предназначенным для концентрационного лагеря. Кроме того, он был слишком волевой натурой, слишком импульсивный, колоритный, тщеславный. Дитер главенствовал и коноводил во всех университетских кружках и обществах: дискуссионных, политических, поэтических, ну и так далее;

Он даже имел наглость не брать в рот ни капли — и это в университете, где мужественность доказывалась тем, что студент весь первый курс был обязан не просыхать.

Такой вот он тогда был, этот Дитер: красивый, высокий, урод с командирскими замашками, идол своего поколения… и еврей. Вот этот-то самый человек и явился ко мне тем теплым летним вечером.

Я его усадил и предложил что-нибудь выпить, на что он ответил категорическим отказом. Я приготовил кофе, кажется, на примусе. Мы как-то не слишком связно поговорили о моей последней лекции о Китсе. Я посетовал на применение германских методов критики к английской поэзии, и это послужило толчком к некоторой дискуссии по отношению к нацистской интерпретации «декаданса» в искусстве. Дитер подхватил эту тему и с воодушевлением перешел от нее к обвинениям сначала в адрес Германии, а затем и, как говорится, дальше больше, в адрес нацистов. Я, понятное дело, был крайне осторожен в своих высказываниях — смешно, но молодым-то был меньшим дураком, чем сейчас. В конце концов он напрямую спросил меня, что я думаю о нацизме. Я довольно твердо ему ответил о нежелании критиковать своих хозяев, да и вообще, мол, политика скверная штука. Никогда не смогу забыть его реакции. Он пришел в ярость, вскочил на ноги и прокричал мне: «А мы ведь не о забавах с вами говорим!» — Смайли прервался, посмотрел через стол на Гиллэма и извинился: — Простите, Питер, я, видимо, слишком увлекся своими воспоминаниями.

— Чепуха, старина. Ты рассказываешь, как умеешь.

Мендель проворчал что-то в знак одобрения. На протяжении всего рассказа он сидел довольно прямо и напряженно, положив на стол перед собой обе руки. Ниша их освещалась в основном ярким мерцанием огня в камине, отбрасывающего длинные причудливые тени на грубого камня стену у них за спиной. Графин с портвейном был уже на треть пуст.

Смайли налил себе и продолжил свое повествование:

— Он был в бешенстве. Никак не мог понять, как это вообще возможно: иметь независимые взгляды на искусство и одновременно быть безразличным к политике, трепаться о свободе художника, когда третья часть Европы томится в цепях и застенках. «Вам, что же, — горячился Дитер, — совершенно наплевать на то, что современная цивилизация истекает кровью? Что там может быть такого в этом вашем восемнадцатом столетии, почему вы напрочь отбрасываете двадцатое?» Ну, и так далее. Он, видите ли, пришел ко мне, потому что ему нравились мои семинары и он считал меня просвещенным человеком, но вот теперь-то он осознал, яснее некуда, что я просто лицемер, трусливый лицемер.