Зяблики в латах
Шрифт:
— Это ты?., трус?..
— А как же!.. Впрочем… Да идем в город!..
— Да подожди ты!
«…Ничего не говорят. Офицеры поглупее пьют, играют в карты, рассказывают анекдоты и хохочут, как автомобильные гудки. И потому, что вместе с ними не понимаю я ровно ничего, я могу еще иногда улыбаться, могу жить и даже надеяться выжить. Иначе пришлось бы (вот сейчас!) идти на понтонный мост и там, где поглубже, где мальчуганы удят рыбу, головой вниз броситься в Северную бухту.
…Сегодня я гулял по улице Матроса Кошки. В грязи возились ободранные ребятишки всегда веселой Корабельной
А завтра — может быть, завтра я вновь уеду на фронт.
Какая бессмыслица!..
Вы хотите знать мое «credo»? Мое «credo» в упрямом сознании, что бессмыслица когда-нибудь осядет и что человек, нравственно не подгнивший, не осядет вместе с нею…»
Говорить ни о чем не хотелось. Мы вышли молча и пошли в городской сад.
В саду гулял народ.
Мимо нас прошли два французских матроса, окруженные проститутками. Проститутки учили их заборным словам. Французы смеялись и, выкрикивая эти слова, коверкали их по-своему.
На поплавках над бухтой играл военный оркестр. За поплавками, далеко в море, стояли какие-то крейсера, кажется французские.
— Пойдем к воде! — сказал мне подпоручик Морозов.
Под ветром, бегущим с моря, спокойно качались черные кусты. В кустах сидели парочки. Пробирались к кустам и французы с проститутками.
«Бо-же ца-ря хра-ни…» — поплыли вдруг над садом звуки оркестра с моря. Подпоручик Морозов остановился.
— Идем домой!.. Да идем же!..
— Под козырек! Под козырек! — на главной площадке сада кричал кто-то…
А французы в кустах продолжали смеяться и, выкрикивая заборные слова, все больше и больше их коверкали.
На следующее утро мы вышли в полк. К порванным листам наши разговоры больше не возвращались.
Впрочем, как-то я сказал ему:
— Слушай!.. Сбрей бороду!.. Ты все-таки не апостол!..
ПЕРЕД НАСТУПЛЕНИЕМ
Был еще только май, а уже степи вокруг деревни Подойки успели выгореть под солнцем. Над степью ползла пыль. Она ползла особенно густо, когда по вечерам к татарским деревням сходились стоголовые стада длинношерстых белых овец.
Занятия в полку производились по утрам и к вечеру. Днем солдаты спали.
— Скажите, подпоручик, куда это вы постоянно уходите? — спросил я как-то подпоручика Басова. — Лишь выпадет свободный часок, вас — до свидания! — и не видать больше!..
— Подпоручик в колонии девчонку нашел! Немочку? А? — подошел к нам поручик Науменко. — Вот уж действительно седина в голову, бес в ребро!
Подпоручик Басов ничего не ответил.
Во время хорловских боев поручика Ауэ легко ранило. Кажется, в кисть руки. Роту принял поручик Кумачев, присланный к нам из 3-го батальона. Вместе с ротным был также ранен и штабс-капитан Пчелин. Подпоручик Виникеев был убит. В числе двенадцати солдат нашей роты был убит и эстонец Плоом.
С новым ротным штабс-капитан Карнаоппулло не ладил.
— Отправлю вас в офицерскую, — сказал ему как-то поручик Кумачев. Слыхал я про ваши геройства в обозе, как же, слыхал!..
Штабс-капитан быстро, на каблуках, повернулся и пошел к своей хате. Через час он вновь вернулся,
— За один час — да четыре ранения! — засмеялся поручик Кумачев, опускаясь на завалинку перед хатой. — Здорово!..
В это время к поручику Кумачеву подошла какая-то тощая собака. Она подняла вверх черную круглую морду и глубоко в себя втянула воздух. Поручик Кумачев поднял стэк и с силой ударил собаку по носу. Собака взвыла и побежала по степи.
— Капитан, нашейте пятую!
Дымок над крышами бежал ровными голубыми полосами. На голубые полосы ложилось лиловое небо. Небо тяжелело. Со стропил недостроенной церкви сползало солнце.
Мы шли с учения.
— Гляньте, господин поручик! — повернулся ко мне рядовой Зотов. — Никак пополнение!..
— Пополнение? — Поручик Кумачев поднял бинокль. — А и правда!.. А ну, ребята: по хатам — ура!
— Ура!
Размахивая винтовками, солдаты бросились по халупам.
Взвод пополнения стоял и возле нашего двора. Когда я вошел во двор, из хаты, уже без винтовки, вышел подпоручик Басов. Выйдя на дорогу, он ускорил шаг и пошел по направлению к колонии Мальц. По дороге перед ним бежала длинная тень, точно вдоль реки быстрая, острогрудая лодка.
— Здорово, молодцы! — крикнул за мной поручик Кумачев.
Прибывший взвод ответил умело.
Это были старые николаевские солдаты, посланные царским правительством во Францию и теперь отправленные французами назад «на родину».
Унтер-офицер Горохов и ефрейтор Телицын собрали возле себя чуть ли не всю роту.
— К примеру, у них, скажем, Марсель есть. Город такой, мон плезир, одним словом… — рассказывал Горохов. — А я в нем все одно как в деревне своей, прямо-таки по обыкновению расхаживал… И вот, ребята, подходит ко мне ввечор одна мамзель французская. А в чем душа у ей держится — и неизвестно, если говорить по откровенности. Уж больно мне все в ней слабосильным показалось… Мамзель, говорю, пардон, но не с такими мне хаживать!..
— …от милитаризма! — солидно докладывал другой группе ефрейтор Телицын. — И еще, земляки, вандализм у германцев сильно был развит. И все, значит, супротив Франции. Э-эх, да ничего вы и не видели!..
— …Да ну-у-у?.. — спрашивал поодаль рядового Осова, взятого в плен под Хорлами красноармейца, высокий солдат в короткой французской шинели. — И действительно поотбирали?
— Правда, говорю!.. — Солдат в короткой шинели наклонился над самым лицом Осова.
— …И мы, брат, заявляли!.. Нас, заявили мы, большевицкой властью не стращайте!.. Мы сами, как вам, граждане, может быть, и известно…
Осов быстро ткнул его в бок. Оба замолчали.
Я вошел в хату.
Вечерний свет едва пробивался сквозь маленькие узкие окна. На лавке под окном сидел слепой Антон, брат нашего хозяина. Его изрытое германской шрапнелью лицо было поднято вверх. Над впадинами глаз свисали желто-лиловые мягкие бугры мяса, чуть-чуть прикрытые кожей. Носа у Антона также не было. Одни ноздри.
— Кто?
— Свой, — ответил я.
— Слепому теперь все свои стали… А чего раньше-то думали?
Я поставил винтовку в угол и молча подошел к открытым дверям.