Зяблики в латах
Шрифт:
– Что это ты? А?
– Моя деревня под Козловом будет…
– Ну?
– Да вот боюсь я, как бы не грабили они, – казаки-то наши…
Вдоль окопчиков полз Филатов. Раздавал патроны.
– Меньше, братва, стреляй. Бери в плен, Манштейну товар доставляй…
Туман за окопами редел.
Над Снакостью – перед окопами – туман рассеялся только в полдень.
Опять – густо, цепь за цепью, наступали матросы. Без перебежек, не ложась, шли они по открытой, плоской равнине. Нами был пристрелян
Наблюдая за стрельбой своего взвода, я приподнялся из-за окопчика.
– Свечников, головы не прятать! – закричал я, заметив, что Свечников стреляет не целясь, уйдя с головою за бруствер и журавлем колодца выставив вверх винтовку.
– Свечников! Свечнико-ов!
Но Свечников еще глубже ушел под бруствер. «Ну, я его!» Я вскочил и пошел к его окопчику.
– Ложись, ложись! – закричал мне прапорщик Морозов.
Но было уже поздно. Меня подбросило и с новой силой ударило о землю. Кажется, я вскрикнул.
Минуту я пролежал тихо, следя, как из правой ноги густым потоком струилась боль. Портянка в сапоге намокала. «Надо встать. Добьет…» Но встать я не мог – раненая нога вновь тянула к земле.
– …А ну, здоровой подсобите… Так!.. Здоровой ногой!..
Нартов волочил меня в кустарник… За кустарником поднял и, обняв за плечи, повел на перевязочный пункт.
Над бузиной около дороги метались воробьи. Тощая собака в канаве трепала какой-то длинный окровавленный бинт. С заборов сползало солнце.
Я прыгал на одной ноге, правым плечом навалившись на левое Нартова.
– Не страшно, господин прапорщик! – сказал фельдшер, наскоро сделав мне перевязку. – Ранение междукостное… Ну, трогай! – Он положил мне под голову мой надвое распоротый сапог и махнул рукой, подзывая следующую, еще не нагруженную подводу. Наша тронулась.
– Прощай, Нартов! Спасибо!
Некоторое время Нартов шел рядом с нами.
– Ну, иди в бой… С богом!..
Подвода пошла быстрее. Раненые застонали.
…Кажется, мы уже подъезжали к вокзалу. Глаза мои были закрыты. Палило солнце.
– Да говорят, не налезай! Пошла вон! – отгонял кого-то возница.
– Мне про генерала, служивые, узнать бы… про главного…
Я открыл глаза.
За подводой, перегнувшись к нам, шла черная от загара и пыли Олимпиада Ивановна…
Эвакозаботы
Поезд шел, раскачиваясь…
В Сумах наши три санитарные теплушки включили в состав пассажирского.
– Негодяи! К самому хвосту, негодяи, прицепили! Ну и трясет! – ворчал раненный в плечо поручик Бронич. – И солому сменить ленятся… Эй, санитары!
– Господи! Бог ты мой!.. Го-спо-ди!.. – Молодой солдат-кавалерист, раненный в живот, шаркал по полу разжатыми ладонями. – Санитар, испить бы!.. Са-ни-тар!..
– Санитар,
– Санитар!
– Сестра!
– Сволочи!..
В теплушке, кроме раненых, никого не было.
…Над крышей гремел ветер. Когда на каких-то маленьких станциях поезд останавливался, за черной щелью наших дверей гудели телеграфные провода. Но вот провода загудели с обеих сторон теплушки.
Мы приближались к Харькову.
В Харькове мы подъехали к пассажирскому вокзалу.
– Испить бы, о го-спо-ди, и-испить!..
– Вот подожди, разгружать будут.
Я подполз к тяжелой двери. Окровавленный и грязный солдат-марковец помог мне раздвинуть ее, и я выглянул на перрон.
Из соседних вагонов выходили пассажиры. Сейчас же за нашей дверью рыхлая, со всех сторон закругленная дама взасос целовала какую-то плоскую девицу в шляпке с васильками. Мимо них, потряхивая коробкой конфет, пробежал высокий седой мужчина в английском пальто нараспашку. Два толстяка в пенсне подзывали пальцами носильщика.
– Господа! Позовите врача. Господа, да послушайте!..
К теплушке никто не подошел.
– Э, вы там – с чемоданами! Тыловое сало!..
Наконец вагоны рвануло.
– Это же это же это же, черт черт знает, что такое!.. Мане-врируют!.. Ой, трясет!.. Доктор! Это же черт… ой, док-тор!..
Поручик Бронич схватился за ключицы, качнулся вперед, но вагоны опять рвануло, и он повалился спиной на солому. Солдат-марковец стоял на коленях. Тоже раскачиваясь, пытался держать перевязанную руку на весу.
– А для ча страдать и маяться? Для ча это, коль они по справедливости не поступают?.. – ворчал он глухо. – Буржуев, как водится, повыпускали, а на разгрузку опосля только, мать их в тринадцать гробов чертову дюжину!
– Го-спо-ди, испить бы!.. О, господи-и-и!
…Поезд разбивали. Наши теплушки подбрасывало и толкало.
– Ах, так! – вдруг не выдержал поручик Бронич. – Так?.. – И, выхватив наган, он стал стрелять в потолок теплушки – раз! раз! раз!
– Доктор-р-р!..
Когда на вокзале Харьков-Товарная нас наконец стали разгружать, солдат-кавалерист уже не просил пить. На носилки его не положили. Взвалили на плечи.
«Мертвый!..»
По разгрузке работали санитары-студенты. Нога моя ныла. Мне казалось – брезент носилок пропитан кровью, и я закрыл глаза.
– Да вы ли это? Какая встреча!..
С повязкой Красного Креста вокруг рукава надо мной стоял Девине. Я взглянул на него, удивленный:
– Вы?
– А как же! Работаю. Как же! – быстро заговорил он. – Искупаю, так сказать, вину перед родиной. А вас и не узнать, господи!.. Ваш дядя… Да я сейчас же…
– И вас не узнать! – перебил его я. – Толстеете? Ну, ничего, ничего… искупайте!.. Видно, впрок вам идет…