...А до смерти целая жизнь
Шрифт:
Скажи, зачем так недооценивать свои возможности? Почему ты думаешь, что к защите диплома «в твоей голове не будет ни одной умной мысли»? Будет!.. И мы, грешники, когда-то думали, что подойдем к защите дурни дурнями. Ан ничего, пронесло. Даже прогремело отделение ПГС — как-никак десять отличных дипломов из тринадцати мы взяли! А вы, юные друзья и продолжатели наших подвигов, чем порадуете Родину? Ладно уж, десяти не прошу. Пусть только один будет — твой…
Слышишь меня? Я люблю тебя, я жду нашей встречи, очень-очень жду. И ты жди… «Жди меня, и я вернусь, только очень жди…» Какое хорошее стихотворение, правда?.. В нем и
«8 марта.
Сегодня такой светлый, теплый и радостный день, моя любимая! 8 марта. Ваш (и наш, конечно) прекрасный праздник. Звучат по радио хорошие нежные песни, посвященные тебе, моя ласковая. И вспоминаются невольно стихи нашего земляка Алексея Решетова:
За что на свете женщин любятВсего сильней и горячей?За непослушные ли губыИли за дымчатость очей?А ты, отшельником отшельник,Всю жизнь один. Кругом тайга.Тебя дурманил пол волшебныйНа репродукциях Дега.О кружку с чаем руки грея,В сторожке тесной и косойТы тосковал тоскою Грэя,Еще не знавшего Ассоль…Ты одинокий лист на веткеЖалел за горькое житье…Ты любишь женщину навекиЗа одиночество свое.Теперь я не одинок, теперь есть у меня ты. Уже весна за окнами, тают снега, чернеют сопки и степь, скоро они зазеленеют, потом пожелтеют. И снова покроются снегом. Будут еще жаркие летние дни и туманные зимние рассветы.
…Все еще будет,южный ветер еще подует,— и весну еще наколдует,и память перелистает,и встретиться нас заставит.В этот хороший день целую тебя крепко-крепко.
Всегда твой Сашка».
«9 марта.
С утра все из рук валилось, никак не мог сосредоточиться: над какой-то ерундовой схемой переключений просидел два часа. А днем получил два твоих таких нежных письма, что все дела стали сами собой делаться… Ты поэт, Татьянка, хоть и пишешь в прозе. Как трудно мне было бы, не будь этих писем, не будь в моей жизни тебя. Но ты есть, и мир кажется прекрасным, и свежим — весенний воздух, и небывало ярким — солнце…
Спасибо за фотографию новогоднюю. Смотрю на нее и вспоминаю. Все-все, каждый наш шаг, каждый жест твой… А вот себя на фото не узнаю. Все как сон, не верится, что это я стою рядом с тобой — какой-то я неузнаваемый в своем гражданском костюме; здесь привык к этим гимнастеркам, и гражданский человек кажется восьмым чудом света. Ничего, скоро-скоро я сам стану «восьмым чудом».
Да, Татьянка, воистину грандиозная мысль тебя осенила: приехать в отпуск ко мне. Тогда и в этом холодном краю зацвели бы цветы на снегу. Но лучше пока не думать об этом, ведь это пока что твоя мысль, а не цель. Цель у нас с тобой одна — встретиться навсегда. И,
И реже называй меня «чудесным человеком» — зазнаюсь. Типун мне на язык. Никогда не зазнаюсь. Никогда, потому что знаю, что такое любимый человек: это — все! Сколько нежных слов хочется сказать тебе!..
Родная, что со мной? Я не могу кончить письмо, понимаешь? Я хочу еще и еще, тысячу раз повторять: любимая, любимая, любимая… Помнишь эти слова: «Черпай силы, любимый, в сердце моем…»
Я силен тобой, силен и необычайно счастлив, живу тобой».
«10 марта.
Слушайте, вы, борцы за свободу, что это вы с незабвенным Петром Петровичем поладить не можете? Смотрите, вспомнит он ваши козни! Да, «приятно» вспомнить, как мы с ним четыре года жили «душа в душу». Доводили друг друга до ручки.
Вызовет он меня, бывало, в свою тайную канцелярию, вежливо посадит против себя, возьмет авторучку и начнет для солидности перелистывать свою «черную книгу», или, как я ее называл, кондуит. Сидим, смотрим друг другу в глаза — молча обмениваемся «комплиментами». Потом он кашлянет и:
— Ну что? Как дальше жить думаете?
— А я не думаю.
— Ну, а с английским языком как?
— Прекрасно: все ругательства выучил.
— Как так прекрасно? Ведь за семестр двойка выходит.
— Пусть выходит.
— Пересдавать надо, договоритесь с преподавателем.
— Вам надо, вы и договаривайтесь…
Ох, каким я дураком был, Татьянка, вспомнить страшно, каким наглецом, сколько обид из-за пустяков доставлял преподавателям! Дорого мы, дурни, обошлись техникуму, только поздно поняли это…»
Вероятно, сразу после того диалога и был я приглашен в техникум, к Петру Петровичу.
— Не пойму, что происходит с вашим Сашей, — хмуро начал он. — Просто отказываюсь понять. Ведь лучший был, ну буквально во всем. Лучший и первый. И вот вам пожалуйста…
Петр Петрович говорил об этой злосчастной двойке с таким видом, что можно было подумать, будто под здание техникума заложен фугас огромной убойной силы.
Озадаченный, сбитый с толку, брел я домой. Спрашивал себя: что случилось? Знаю, как увлекался ты языком, как переводил рассказы О'Генри, иные страницы которых получались ну прямо-таки здорово. И — двойка за семестр! Ничего не понимаю.
— Можешь ты объяснить это, Саня?
— Конечно, — ответил ты.
— Ну…
— Отказывался отвечать урок.
— Когда?
— Не раз.
— Но ты же любил предмет… Или остыл?
— Остыл? Разве это не смешно!
— Но что тогда? Готовить забывал? Не ладилось что-то?
— Да нет же, не забывал, готовил, ладилось все, все знал…
— Но не отвечал почему?
— Не хотел.
— ???
— Сядем, — говорю я и опускаюсь на стул. — Поговорим откровенно: вначале мне нужно понять тебя. Помоги. А выводы после.
— Вот это правильно! — обрадовался ты. — А в техникуме у нас или спешат с выводами или вовсе не делают. К чему крайности?