...Где отчий дом

Эбаноидзе Александр

Забудь про дорогу, взгляни на зеленую изгородь, туда, где в глу­бине двора в тени разросшихся деревьев стоит плохонький домик в три окна, последний домик времен твоего детства среди выросших вокруг особняков.

Четыре дня назад кто-то распахнул его окна, выложил на под­оконники полосатые матрацы и подушки без наволочек. Во дворе под деревьями сидят маленькие девочки. Они не смеются, не бегают, а тихо разговаривают и смотрят на меня грустными светлыми глазами.

— Здравствуй, Додо!

— Здравствуй, Этери! Какая неожиданная встреча...

— Такая уж неожиданная? Мы ведь обе каждый год приезжаем сюда.

— Если бы вы приехали раньше, мой Буба развлек бы твоих ба­рышень.

— С трудом удалось выхлопотать отпуск.

Этери... Этери... До чего же она похожа на брата. Те же светлые глаза, те же высокие брови на бледном овале лба. Не так уж много прошло времени, неужели я все забыла? Нет,

шторм помню, как будто вчера... Огромные свинцово-зеленые валы, взвинченная и испу­ганная зрелищем толпа, и трое в море. В то лето Гела устроился спа­сателем в дом отдыха. Он мог не кидаться на помощь, имел полное право: по инструкции в такой шторм запрещалось выходить в море К тому же с минуты на минуту ждали вертолета. Днем раньше во время драки на танцплощадке я обозвала его трусом. Не помню за что... Он заметил в толпе меня, задержал на мне невидящий взгляд и, отделившись от цепочки спасателей, побежал навстречу нарастаю­щей волне. Неподалеку громоздились бетонные кубы. Волны разби­вались об них со звуком артиллерийского залпа. Потом говорили, что эти кубы всему виной... Остальное было, как во сне: свинцово-зеленые валы безмолвно разбивались о берег; прилетел и улетел беззвуч­ный вертолет, примчалась пожарная команда — красная машина ед­ва не увязла в мокром песке; подъехали два грузовику с людьми, «скорая помощь»; мужчины бегали, молча разевали рты и размахива­ли руками; по лицам женщин текли слезы, и все время откуда-то слышался отдаленный вой сирены, назойливый, как комариный писк. Потом стало смеркаться, толпа поредела. Я сидела рядом с будкой спасателя возле одежды Гелы. Временами мне казалось, что все это сон, кошмар, из которого надо вырваться, пока не надорвалось серд­це. И в этот кошмар, делая его явью, вошла, вбежала маленькая Этери. Босая, в коротком платьице, она бежала вприпрыжку, ела грушу и махала мне рукой. «Додо! Ты не видела Гелу?»

Конец намертво отпечатался в памяти, а что было раньше? Неот­рывный, то нежный, то насмешливый взгляд сзади и сбоку; я чувствовала его правой стороной лица — Гела облюбовал себе место в углу класса и сидел за партой один. Учился он плохо, но было в нем что-то такое, за что ребята уважали его; тому, кто заслуживал благосклон­ность Гелы, разрешалось некоторое время посидеть за его партой.

...Последняя школьная зима. Дождь хлюпает в канавках вокруг дома. Пасмурный день незаметно переходит в сумерки. Пока мать не вернулась из школы, я одеваю куртку с капюшоном и убегаю. Пустой автобус, петляя по мокрым аллеям, быстро довозит меня до «Чайки». От остановки каменистой дорожкой сбегаю на берег. Издали вижу его, он ходит у кромки воды, палкой переворачивает выбро­шенные морем консервные банки и пакеты, присев на корточки, разглядывает что-то, пинает ногой промокшую корягу. Свежак силь­но и ровно обвевает его поджарую фигуру в узких брюках, треплет поднятый воротничок курточки, сносит каштановый чуб. Он отвора­чивается от моря, видит меня, ждет. Ни шагу навстречу — стоит и ждет. Иду к нему — руки в карманах куртки, капюшон раздут вет­ром, стараюсь скрыть смущение, волнение и нетерпеливое ожидание того, что будет. Он колотит палкой по пустой канистре и вскользь кивает мне. Стоим под ветром. Ничего не значащие слова. «Привет».— «Привет».— «Нашел что-нибудь?» — «Нет».— «Уроки сделал?» — «Сде­лал».— «Опять дождь...» Идем вдоль берега. Долго бредем вдоль бере­га, обдуваемые ветром. Я медленно, незаметно, осторожно вынимаю руку из кармана; я так стыжусь этого, что сбиваюсь с шага, споты­каюсь — не нарочно ли? Он ловит меня за руку — чтоб я не упала? О, как обмирает сердце от этого первого прикосновения, как рвется рука назад, в теплый и сонный уют кармана, как вздрагивает, точно пугливое существо, живущее само по себе, и наконец сдается, затиха­ет, замирает; пальцы покорные, чуткие, мягкие — в его руке им луч­ше, чем в кармане. Мы идем, уходим от моря. Правильнее было бы сказать, нас относит от моря. Мы идем туда, где в роскошном дендрарии мокнет под дождем летняя бильярдная. Я знала, что мы пойдем туда. Как только я понимаю, куда мы идем, мутное головокру­жение накатывает на меня. Легкий дощатый домик вздрагивает под ветром. Через разбитое окно, заколоченное неплотно пригнанной фа­нерой, пробираемся внутрь. Это наш дом. Продутый соленым ветром, впитавший в стены и в сукно столов горьковатый запах табака. Мы не включаем свет. Нам хорошо. Вдали за деревьями видно море — бе­лые гребешки на черном. Дождь то со вздохом трется об окна биль­ярдной, то грубо барабанит по жестяной крыше. Из дома отдыха доно­сится музыка — «Аргентинское танго», «Рио-Рита», «Голубка»,— там танцы. Мы обнимаемся на огромном столе с массивными ножками. Нам жарко в холодной бильярдной... «Прощальный луч блеснул вдали, блеснул в последний раз...»

Нет, нет и нет! Это невозможно

снова пережить с той свежестью и силой...

А сверкающую снежную пыль на разгоряченном лице — она осы­палась с зеленых деревьев, когда Гела, смеясь, встряхивал их?... А долгий-долгий, опасный для жизни поцелуй под водой, в колышущей­ся осеребренной голубизне? А волшебное одиночество на шаркающей перенаселенной танцверанде, куда мы ходили по темной душной аллее, украшенной бюстами великих поэтов... Нет, нет, нет!..

Кто-то опять сигналит и устало-приветливым жестом поднимает руку. Это наш сосед Джумбер везет с рынка своих дачниц. Что ни говори, сервис! Джумбер уверяет, что из живущих в их доме женщин каждая вторая время от времени спит в его постели. То-то он никак не женится. Родители в отчаянии, парню ведь тридцать. Сато им го­ворит: потерпите пару сезонов без дачниц... Они бы и рады, но как быть, когда живые деньги в окошко стучатся: «Хозяюшка!..» Кое-кому пришлись по душе дополнительные удобства, ездят из года в год. А Джумбер только ощеряется, и в глазах у него такое, что мне за нашу сестру стыдно делается. А ведь был вежливый паинька-мальчик. Как сейчас помню, вбежит во двор. «Тетя Сато! Тетя Сато! Мама спрашивает: у вас есть мелкое сито?» Я выгляну на голос, он и мне кивает, глаза блестят, улыбка ясная, непорочная...

Возле почты двое мальчишек лет по семнадцать. Джинсы до ко­лен закатаны, рубахи на животе в узел завязаны, на ногах шлепанцы, а на головах шляпы на ковбойский манер. Увидели меня, направились нерешительно. Вид у них страшный, а походка робкая. От таких чего угодно можно ждать. Я на всякий случай огляделась. Прямо у входа на почту сидит под зонтом бабка Федосия со своим инжиром и «изабеллой», за ней в тени кто-то прячется, лица не видно, но платье шелковое знакомое; на автобусной остановке в черном с головы до пят топчется худая долговязая Амра. Я нарочно ей рукой помахала и крикнула:

— Здравствуй, Амра! Далеко собралась?

Она невнятно буркнула что-то в ответ и отвернулась, вобла глу­пая. А мальчишки подходят ко мне, и один из них говорит:

— Извините, пожалуйста, вы не могли бы одолжить нам шест­надцать рублей.

— Нет,— не останавливаясь, отвечаю я, про себя удивляясь наз­ванной сумме.

Другой преграждает мне путь и уточняет:

— Мы только что послали домой телеграмму, самое позднее — послезавтра у нас будут деньги.

— До послезавтра вам и шести хватит,— обхожу его и иду даль­ше. Обнадеженные моим ответом они шагают рядом.

— Конечно, нам и шести хватило бы, но мы не одни,— с обаятель­ной, немножко виноватой улыбкой баловня признается первый и, встретив мой взгляд, поясняет; — С нами вот те девочки.

Теперь я вижу девочек, прячущихся в тени эвкалиптов. Это соч­ные барышни в деревянных сабо и пестрых длинных юбках, надетых поверх купальников. Заметив наши взгляды, барышни отворачи­ваются.

— Я завтра уезжаю, вы не успеете вернуть долг,— говорю я.

— Оставьте адрес, мы перешлем по почте,— с ноткой раздраже­ния говорит второй. Смотрю на него, встречаю злой, чуть презритель­ный взгляд широко поставленных карих глаз; по нежным щекам струится нежная растительность, розовые губы обрамлены золотисты­ми усиками.

— В вашем возрасте деньги не просят, а зарабатывают,— строго говорю я.

— Мы охотно заработали бы, если б знали где, но мы приезжие и совсем здесь не ориентируемся,— чуть плаксивым тоном оправды­вается первый.

— Ладно, хватит! — останавливает его второй.— Она же нам моз­ги пудрит.

— Погоди, Гришка!..

— Небось по два рубля сшибает за койку, сама в курятник перебралась, чтоб побольше урвать, а нас поучает. Шестнадцати руб­лей у нее нет!.. Жадюга!

— Она же сказала, что завтра уезжает. Она тоже...

— Врет, местная она. И никуда не уедет. Ей и здесь хорошо. Понастроили хором!.. Оставить им по комнатенке, а остальное кон­фисковать! А походка... Походка!.. Видал? Денег у нее не допросишь­ся, а как насчет чего другого...

Почти от самого магазина я вернулась и наотмашь ударила его. Он так побледнел, словно и не загорал никогда, словно час назад прикатил со своего севера.

— Ай да тетка! — шепчет.— За что?

Товарищ его перепугался, на руках у него повис, на меня умоляю­ще смотрит.

— Поделом, Гриша! Заслужил. Сам виноват...

Даже барышни свой пост под эвкалиптами покинули и, стуча деревянными сабо, бросились к нам.

— Гриша! Перестань, Гришенька!

Краем глаза замечаю их испуганные, совсем Детские лица. Этот детский испуг отбивает охоту съездить еще раз по наглой хорошень­кой рожице Гришеньки.

В магазине тесно, душно и жарко. У прилавка пыхтит и обмахи­вается раскрасневшаяся толпа. Прилавок пуст и грязен; горка серого творога, какие-то консервы, несколько кусков почти черного мяса с желтым жиром, над ним спиралью закручиваются липучки для мух.