...Где отчий дом

Эбаноидзе Александр

— Кто смел, тот съел!..— Потянулся к хлебнице.— Как учат в ин­ституте международных отношений, хлеб можно брать перстами.— Эту «остроту» повторяет изо дня в день— зануда!

Мать принесла чай, примостилась рядышком, смотрит, как мы едим. Любит она кормить. Как говорит Джано: «Да здравствует хле­босольного человека!»

Аркаша ест, смущаясь, на нас не смотрит.

— Тетя Сато, я каждый вечер думаю: почему бы вам не приобре­сти цветной телевизор? Мы с Нуну в марте купили в рассрочку и очень довольны.— Мать в ответ только рукой махнула и гримасу скорчила, дескать, мне бы ваши заботы. Но, когда Аркаша начинает давать практические советы, его гримасой не собьешь.—Я что ду­маю: стоит вам Один сезон сдавать хотя бы восемь коек, и у вас в кармане цветной телевизор. Самой лучшей марки.— Мать помал­кивает с кислой миной, я смотрю на них, прихлебываю чай, слушаю.— А если мандарины? — «рожает» новую идею Аркаша и переводит с матери на меня оживленный взгляд.— Сколько вы мандаринов со­бираете?

— В хороший год до десяти тонн,— нехотя отвечает мать.

— Десять тонн? — поперхнулся чаем Аркаша.— Десять тонн? Так это же, братцы, сумасшедшие деньги! Продаете, или как?

— Мы-то государству

сдаем,— тоном полнейшего уныния отве­чает мать и с тоской смотрит на зятя.

— А другие? — не унимается Аркаша.

— Другие раньше перекупщикам продавали.

— Каким еще перекупщикам? — Аркаша перестает жевать и де­лается похожим на охотничью собаку.

— Есть у нас такие. Вывоз наладили, возили мандарины в те края, где надбавку платят. Видел на берегу трехэтажный дом? — го­лос у матери крепнет, нотки уныния сменяются раздражением и до­садой.— Один из этих удальцов отгрохал. Ты б его внутри посмотрел. Дворец!

— А почему им продавали? Они больше платили?

— Почти вдвое.

— А теперь?

— Поприжали их. Запретили мандарины вывозить... Мне что обидно,— мать решила объяснить свою досаду.— Таких специалистов по субтропикам, как он,— кивает в сторону кухни, где гремит посу дой отец,— в Грузии по пальцам пересчитать. А всякое ничтожество...— взгляд в мою сторону, хотя я и не думаю возражать.— Да, да не смотри так, ничтожество и жулье дворцы понастроило, добро набило... Цветной телевизор!.. Да у них в каждой комнате по цветному телевизору.

Допиваю чай, выхожу из беседки; мать оседлала любимого конь ка и не скоро с него слезет. Любит попенять отцу за непрактичность поплакаться на нужду, хотя и слепому видно, что она ни в чем не нуждается.

Взяла на кухне сетку-авоську, сунула в карман сарафана, а мать мне вслед:

— У тебя, доченька, должны были остаться от тех, что позавче­ра я дала,— и голос такой скромненький, деликатный: дескать, нелов­ко мне о деньгах, особенно при посторонних. Нет того, чтоб про­молчать, вообще не заикнуться. Ни за что не упустит случая напом­нить, что они с отцом нам помогают. Спасибо большое! Девочкам скоро мои лифчики впору, и каждое лето хоть месяц проводят у ба­бушки на море... Подарки ко дню рождения получают. Хорошие по­дарки, дорогие: то батник голландский, то часы золотые, то джинсы фирменные. Я свои деньги не прячу, но если их не хватает... Мне бы отшить матушку — не нужны твои деньги, но последние пятьдесят рублей я отложила. Нам до Тбилиси ехать, мало ли что в дороге слу­чится! Одного бензину на десятку сожжем... Папаша, тот не такой: папаша детям в карманы то рубль сунет, то трояк и помалкивает. А раньше раскидывал монеты, где дети играли. Они визжали от востор­га, удивлялись: «А вот еще!» И он вместе с ними удивлялся, в ладо­ши хлопал. «Ты их балуешь, папа!» Он смотрел на меня, подняв бро­ви, и спрашивал: «А? А может, ничего?..»

У папаши другой «пункт»: по рублю он хоть каждый день рад подсовывать, но сразу отвалить, чтобы чувствительно, это извините, слабо! А ведь водятся у него денежки, как не водиться при таком хозяйстве... Точности ради надо признать: когда мы в строительный кооператив вступили, он нас выручил. Крепко выручил. Но чего мне это стоило, господи!.. Сперва из-за района воевала: как раз Варазисхеви стали застраивать и вся элита тбилисская туда ринулась. Где- нибудь в Глдани или Варкетили кооператив втрое дешевле бы обо­шелся, но Варазис-хеви — самый шикарный район Тбилиси. Там все особенное! Даже номера АТС таят в себе что-то магическое. Номера новостроек пахнут сырой штукатуркой, пеленками и подгоревшим луком; сололакские номера напоминают родовитых подагриков; а «22» — знак энергии, бодрости, жизненного успеха. «22» — майка ли­дера... Сплошь профессора, писатели, номенклатура... И деловые дя­ди с тугой мошной. Чтобы между ними втиснуться, пришлось нам с Джано похлопотать. И потратиться тоже. На вступительный взнос почти ничего не осталось. Как-то так сложилось, что деньги надо было внести срочно, за два дня. Джано сперва к брату кинулся, к Маленькому Георгию. Но у доцента пединститута, абитуриентами засиженного, свободных^ денег не оказалось. Милый мой ни с чем вернулся и говорит: «Лети к отцу! Если так не даст, проси в долг, хоть под проценты». Я и полетела. В марте это было, в сумасшедшем марте. Ветер дул такой, что самолет как-то вбок заносило, вперед крылом и кидало, болтало. Я уже думала, не долечу. В Сухуми еле сели. Пилот из кабины вылез, лысину утирает, «Вот так Сурб-Саркис! — говорит.— Я лечу, у меня работа, а вы ради чего убиваетесь? Поездом одна ночь». Я-то знала, ради чего убивалась, и назад само­летом летела. Летела и дрожала — не за себя, а за деньги... Зато те­перь четыре комнаты, лоджия и настоящий винный погреб в подва­ле— все как у людей! Весной наконец и ремонт сделали. Большинство соседей еще до переезда квартиры отремонтировали, все, кроме стен, заменили: двери, паркет, рамы. «Что вы, дорогая! Переезжать в эта­кий телятник? Фи! Мы сперва все по своему вкусу переделали...» Вкус у меня, может, и получше, но пришлось потерпеть. Джано на эстраде уже не тот, что раньше. А может быть, публика попривыкла, прискучил. Во всяком случае, от гонораров не захлебываемся... Лад­но. У меня, слава богу, отец жив. Широты и щедрости ему, может, и не хватает, но, если постараться и ласково потрясти, из этой копил­ки можно вытрясти кое-что ценное. Я целое лето из себя пай-девочку строила, образцовую дочь: «Папочка, не сиди на камне! Папочка, не выходи на солнце. Ешь больше лимонов, папочка! Мама, не спорь с отцом, ему нельзя нервничать!..» Сподобилась! На днях позвал к себе и конфиденциально сообщил, что осенью после сдачи мандари­нов пришлет на мебельный гарнитур. Как будто у него сейчас нету... Ну да бог с ним, сама знаю, как трудно расставаться с деньгами. А до осени я подыщу, что мне нужно. Стенку из белого дерева!.. Папа­ша мягкий, бесхарактерный, смешной немножко. Когда мать на него набрасывается, багровеет и скорей к себе в комнату. Раньше я все ждала, что вот наконец гаркнет и стукнет кулаком по столу, теперь не жду. Я так думаю: старость прижимистых делает скрягами, а щед­рых бережливыми. На что старикам надеяться, кроме денег? Через десяток

лет мои, к примеру, уже не смогут себя обслуживать. И что тогда? К себе я их не возьму, к Медико они сами не поедут, а на сбережения хотя бы приходящую женщину наймут...

Вижу, у калитки отец стоит, обошел дом кругом, ждет, седой, кудрявый, слишком серьезный для вопроса, который последовал за коротенькой немой сценой:

— Как у гебя с деньгами, дочка?

— Ничего,— отвечаю.— Нормально.

— Если понадобятся, не стесняйся,— поцеловал меня полными негритянскими губами, пахнул дорогим одеколоном. Почувствовал, что мать меня задела за живое, и решил загладить...

Все-таки хорошо иметь состоятельных родителей. Не потому, что нам помогают (в конце концов, мы можем и обойтись), а потому, что не нуждаются в нашей помощи, освободили нас от угрызений сове­сти. Ну, и от постоянного расхода тоже... Хозяйство у них поставлено так крепко, что они даже не сдают комнат «дикарям». И никогда не сдавали. Вернее, однажды приютили молодую чету — супругов или любовников. Отец считал, что супругов, мать потешалась над его наивностью. Молодые приехали в разгар сезона, в середине августа, весь день без толку пробродили по поселку и поздно вечером посту­чались к нам. Отец отвел им лучшую комнату на втором этаже, а через полтора месяца, когда они собрались уезжать, не взял с них ни рубля. Спустя ровно год мы получили из Ленинграда посылку: плоский, сколоченный из досок контейнер. Когда отец с Одиссеем осторожно вскрыли его, мы увидели наш дом, потонувший в зелени, увитый «изабеллой» балкон, увядшие гроздья глициний, а в одном из окон рядом с балконом на провисшей веревочке болтались мой пун­цовый купальник и бледно-голубые ползунки двойняшек. Присмот­ревшись, я обнаружила на картине эмалированный ковшик, в котором варила девочкам кашу, даже эмаль возле ручки была отбита, а через неделю мать заметила на крыше возле телевизионной антенны наше­го кота. Все было воспроизведено удивительно свежо и живо, но больше всего меня изумляло то, что за домом в глубине картины уга­дывалось море. Картину мы повесили в зале над пианино. Там она и висит до сих пор. Мать (она тогда еще работала в школе) тоже долго разглядывала картину, потом привела учителя рисования. «Сколько это может стоить?» Учитель рисования (со школьных лет помню его носатую физиономию) сказал, что не берется назвать точ­ную сумму, но уж, конечно, картина стоит не меньше тысячи руб­лей. «Шутишь!» — мать недоверчиво покосилась на него.

Мы надеялись, что они когда-нибудь приедут снова — тощий ху­дожник с кудрями до плеч и виноватой улыбкой и его маленькая наперсница, прятавшая взгляд своих серых нескромных глаз, но они больше не приехали...

Я шла по дороге к магазину. Дождаться бы автобуса, но жарить­ся на солнце не хотелось. Открытый сарафан и шлепанцы на босу ногу. Широкий свободный шаг. Приятное ощущение легкости. Пест рая вереница машин, блики стекол, зеркал, никеля, и в этих солнеч ных вспышках яркие лоскуты на ветру: рубахи, юбки или флаги!Атмосфера праздника, 1чарнсшал; Ьремя летних отпусков. Люблю тол­пу и шум. Даже досада на матушку улетучилась.

Протяжный сигнал за спиной; красный, как огнетушитель, «Жи­гуль» замедляет ход_^, его хозяин выглядывает в окошко. «Ку-ку, ду­рень рыжий! Машину под цвет волос купил?» Отворачиваюсь. Погодя замедляет ход синяя «Лада»; развеселые молокососы машут мне, хо­хочут, один выставляет руку с торчащим большим пальцем, другой делает вид, что посыпает его солью. Прячу улыбку: мальчики-студентики, ищите девочек, юных, веселых, с необоженными крылышками и обязательно в беленьких трусиках.

В автобусе с откидным верхом (такие сохранились только в при­черноморских санаториях) проезжают курортники — в войлочных шляпах с бахромой и в темных очках. Отдыхают коллективно: хором смеются, хором благодарят, хором ахают на Рице и в Афонской пе­щере,

У дороги в выгоревшей траве копошится щенок. Неподалеку в жидкой тени кустарника его мать кормит второго щенка и пристыженно отворачивает от меня тощую лисью мордочку...

Было время, когда я мечтала, чтобы мне посигналили из маши­ны, чтобы притормозили и помахали рукой. Сесть бы я ни за что не села, но услышать, увидеть, пережить хотелось нестерпимо. Нам не сигналили. Автомобилисты со всей округи знали нас. Мы подрастали на их глазах — голенастые чернявые неуверенные девочки, с за­вистью поглядывающие на приезжающих издалека русоволосых рас­кованных северянок. О, им сигналили протяжно и призывно, для них машины надраивались до блеска, украшались безделушками, для них не жалели денег на мелодичный клаксон. А они смеялись в ответ, небрежно отворачивались, дразняще показывали розовые кошачьи язычки или, дробно стуча каблучками, подбегали к распахивающим­ся навстречу дверцам и укатывали, уносились в другую жизнь, о ко­торой думалось страшно и сладко... Потом я выросла, уехала. Жила в других городах, несколько раз безуспешно сдавала экзамены в театральный институт, четыре года училась в эстрадно-цирковом учи­лище, стала артисткой. И однажды, приехав к родителям, на этом самом шоссе я услышала пронзительный, как горн, сигнал автомоби­ля, визг тормозов и вкрадчивый голос и, с колотящимся сердцем про­ходя мимо, вкусила горькую смесь гордости и унижения. В ту минуту я поняла, что это шоссе, блестящее между мокрыми эвкалиптами, эти изумрудные после дождя пригорки и притихший приморский поселок отреклись от меня, одарив взамен сладостью и легкостью безгранич­ной свободы...

Кто-то опять сигналит и мягко тормозит рядом. Обернувшись, ви­жу бежевую «Волгу». Ее хозяин — немолодой, усатый, в светлом пид­жаке,— приоткрыв дверцу, говорит по-грузински: «Сударыня, если пожелаете, я подвезу».—«Спасибо,— отвечаю я.— Мне недалеко».— «Супругу нашего Джано Джанашиа я готов и далеко отвезти»,— его усы приподнимаются в вежливой улыбке с крошечным намеком на фамильярность. «Благодарю вас, сударь,— как можно любезнее от­вечаю я.— Мне хочется пройтись пешком».— «Как вам угодно...» Он захлопывает дверцу и отъезжает. Жена знаменитости!.. Откуда он ме­ня знает? Жаль, на номер не посмотрела: если сухумский, тогда все понятно, в Сухуми меня знает каждая собака. Но он издалека подва­лил: «Супруга Джано Джанашиа...» Да кто его помнит, Джано Джа­нашиа! Раз в год по телевизору покажут какую-нибудь сценку — их всего несколько в фонде.