...Где отчий дом

Эбаноидзе Александр

Про это я Поле не рассказал. И не расскажу.

Собака у ворот залаяла. Кто-то на нее цыкнул и камнем запустил, в железные ворота угодил.

Выглядываю из будки. У ворот под фонарем Нодар пошатывается. Козыряет растопыренной пятерней и, расплывшись до ушей, рапор­тует:

— Рядовой Гачечиладзе, пост номер два. Объект сорок бочек «цоликаури»! Здорово, часовой! Разбудил, извини! Солдат спит — служба идет. Собаку завел, хитрец. Сам в будке клопов давишь, а она добрых людей в клочья рвет. Пошел вон, чатлах, как дам!

— Что случилось? — спрашиваю я.— Чего шумишь?

— Шумлю? Кто, кроме тебя, слышит? На пять верст ни души. Кто . над станцией живет, не в счет, они к поездам привычные.

Им мои крики тише лягушачьего кваканья... Здорово, Доментий! Здо­рово, старина!—протягивает руку и, войдя в будку, как подкошен­ный валится на топчан.

— Откуда среди ночи объявился? — Я с интересом разглядываю его.

— Батумским прибыл. Ты меня не видел, зато я на тебя наглядел­ся под фонариками. Платформа маленькая, а в батумском восемна­дцать вагонов без нулевого и двух почтовых. Понял? Мой вон где остановился, у входного светофора! Полчаса спотыкался в темноте.

— А машину куда дел, Нодар?

— Так спрашиваешь, как будто она моя собственная. Грузовой автотранспорт, автоколонна номер семь управления «Чиатурмарганец», начальник товарищ Вахушти Дгебуадзе, чтоб ему!..

— Сам ведь говорил, что надежней держать дома, чем на авто­базе.— Присаживаюсь на топчан рядом с Нодаром.

— Раз говорил, значит, так и есть. Заяц трепаться не любит! Что верно, то верно. Там за две ночи разденут до диферов, бензин от­сосут... Эх, братец! — он больно хлопает меня по колену.— Она хо­рошо ночку проведет, с каким-нибудь «МАЗом» переспит, за нее можешь не беспокоиться. Неясно только, когда опять ко мне вернет­ся. Сообразил? Отобрали у меня машину, Доментий! На штрафную площадку ГАИ отогнали! И ведь ни за что! Веришь, нет?

— Ну, если ты такой за рулем сидел...

— Да ты что! — возмущенно отмахивается он и таращит свои черные глаза.— Это я потом на радостях... Ехал как стеклышко, ба­ранку нежно так в руках держал. «Цицинатэлу» пел, клянусь. Вдруг этот... этот кусочник... Пхакадзе, чтоб ему! На мотоцикле догоняет, жезлом правит, чтобы вправо шел... Ты, говорит, под опускающимся шлагбаумом проскочил! Да опомнись, говорю, начальник, какой шлагбаум, я сегодня ни разу железную дорогу не пересекал! Что толку? Разве докажешь? Ему в лапу надо, а у меня, как назло, мелочь в кармане. Думаю, если я мелочью зазвеню, как нищий на паперти, этот жлоб вовсе в тюрьму меня упечет. Поехал за ним, как мул на привязи. Поставил старушку, где приказали, акт составили. У них даже свидетели нашлись,..

А я как раз собирался с Нодаром бочку воды на машине привез­ти, бак в душевой залить. Придется теперь Шалико просить. Только выдержит ли его арба бочку на восемьсот литров?

Нодар будку оглядел, принюхался, ко мне обернулся.

— Неужели не держишь?

— Чего?

— А того самого. Чем этот ваш завод, комбинат-гигант занимает­ся? Какова продукция? По-моему, вино, нет? Так неужели ты пару стаканов человеку не поднесешь? Другу, с которым несчастье при­ключилось... Неужели не поможешь горе развеять? Верно говорил твой брат, странный ты человек, Доментий!

— Чего там! Ладно, дам я тебе вина.

— Дашь... Вроде я побирушка; ты выпей со мной!

— Пить не буду. Уж не обижайся. У меня гости в доме.

— Ну и что? Из-за гостей зубы на полку, что ли?

— Ты меня знаешь. Заведусь... ну его... Завтра по дому дел много. Не уговаривай.

— Чего уговаривать! Мне больше останется...

Гайоз обычно оставляет в тумбочке кувшин, заткнутый кукуруз­ной кочерыжкой,— самому горло промочить или гостя ночного уго­стить. Вытащил я кувшин, поставил на тумбочку. Рядом стакан гра­неный поставил. На газету половинку черствого хачапури и две поми­дорки положил. Глаза у Нодара заблестели, по колену меня шлепнул.

— Молодец, старина! Я еще

в поезде знал, что не промахнусь. Думал, куда податься. Ночь. Зайду к Доментию, он сегодня дежурит, посидим, потолкуем. Я ведь не плакаться пришел, а за жизнь пого­ворить. Не в моем характере слюни распускать, сам знаешь. А с кем у нас можно за жизнь поговорить? С Гурамом твоим, что ли? С ним я всегда идиотом себя чувствую. С тех самых пор, как мы задачки по алтебре и тригонометрии в классе решали. Ага... Я уставлюсь в за­дачник и, извини за выражение, ни хрена не понимаю. Ну, хоть трес­ни! А он строчит в тетрадку, и кончик носа от удовольствия шеве­лится! Не замечал, нет? Чем трудней задача, тем ему больше удо­вольствия. Прямо кейфует, зараза!

Нодар налил себе вина в стакан, выпил залпом и, толкнув меня локтем, продолжал:

— Что ни говори, обидно. За него обидно, клянусь! Ему наши отличники в подметки не годились, помнишь? Какие сочинения па­рень писал! Когда учительница их читала, я чуть не плакал. А теперь? В снег и в дождь, в жару и в холод тащится на свою мельницу, крыс разгоняет, включает рубильник, и до вечера приводной ремень над ухом шлеп-шлеп! А какой-нибудь Бено или Тристан раз в год при­езжают в деревню на своих «Жигулях» и Гурама снисходительно по пузу похлопывают. Думаешь, они не знают, что в подметки ему не годятся? Знают! Да, видно, чтоб от жизни аппетитный кусок урвать, не обязательно светлую голову иметь. Ты почему со мной не пьешь?— он опять наполнил стакан и протянул мне.— Вот мы трое все разные, только в одном одинаковые — неудачники! Да, да, и ты, и я, и Гурам. Он — ума палата, я — болтун, продувной тип, а ты, так сказать, изви­ните за выражение, хрустальной души человек. За что нас жизнь в дерьмо носом тычет? Чего нам не хватает? Не знаешь? Ну_г тебе, положим, нахальства, это брат твой верно сказал. Но у меня-то этого добра на десятерых! Башка тупая? Так вон ведь какая светлая башка на мельнице пылится, кукурузной мукой провоняла. Ничего не по­нимаю, Доментий. Так всю жизнь задачник по алгебре и читаю! — Он хватил себя свободной рукой по лбу, а другой поднес ко рту стакан и выпил, цедя сквозь зубы.

Мальчишками мы выскакивали из реки, прижав к груди ладони с растопыренными пальцами, валились на раскаленный песок, и на груди у нас отпечатывались орлы с распростертыми крыльями.

Я смотрю на небритое лицо Нодара с ввалившимися глазами и щербатым ртом и вижу_г какими мы были на берегу реки, когда по небу бежали облака и наши тени на раскаленном песке то обмирали, то проступали четче.

— А знаешь, кто главный прохиндей в нашем поселке? Кто сто очков вперед всем даст? — не унимается Нодар.— Ваш директор Ни­ка. Ох, прохиндей! Ох, лиса! Трех лет не прошло, как завод получил, уже. дом отгрохал. Видал внутри? Я ему кое-какие материалы подво­зил, ну-у!.. Чтоб его три раза подбросили и два раза поймали, заразу!

Насчет Ники он, пожалуй, не ошибается. Мне он тоже подозри­телен, этот Ника. Зимой вызвал в кабинет. «Не в службу, а в дружбу, Доментий, не хватает емкостей, захлебываюсь. Не мог бы для общего дела предоставить нам пару чанов побольше?» Пронюхал, что у меня большие чаны пустуют. «Как,— говорю,— предоставить?» — «Приве­зем к тебе в бочках и перельем.— Вышел из-за стола, руку мне на плечо положил, как дружок закадычный, и вроде как глазами у меня в душе шарит.— Только никому ни слова, Доментий. Смекаешь?» Тут только дурак не смекнет. «У меня чаны,— говорю,— треснули. Оттого и пустуют».— «А ты замажь, не мне сына Большого Георгия разным секретам учить».— «Трещины большие, ничего не выйдет».— «Неуже­ли все треснули?» — отстранился, прищурился, как будто на мушку взял...