...Где отчий дом

Эбаноидзе Александр

На платформе появляются люди. Невыспавшиеся, помятые, небри­тые. Поеживаются, зевают. Одни заглядывают к дежурному, другие пьют воду из родника.

Ждут поездов, которые развезут их в обе стороны на двадцать, на тридцать километров — к рабочим местам. Слышны обрывки раз­говоров:

— Похоже, опять опаздываем. А, Леван?

— Отсохни твой язык! Я и так после отпуска без премии.

— Как будто на ту премию корову купишь?

— Карло, где поезд? Погубить нас хочешь?

— Будет поезд! — откликается Карло.— В объезд не пойдет.

— Засуха, будь она неладна! Солнце из-за

горы не вылезло, а уже печет.

— Грех, папаша! Золотое сейчас времечко! Я на тебя в декабре погляжу, когда притащишься в промокшей телогрейке, по пуду на каждом сапоге.

— Эх, сынок, совсем от земли отвыкли. Грязь я потаскаю, не надорвусь. И телогрейку высушу. А о винограднике ты подумал? Каково ему? Больше месяца ни капли не перепало. Роса до зари под­сыхает. Э-эх!

— А чего виноградник? Купи в сельпо десять мешков сахара, залей водой из родника. А пару-другую ведер чачи для брожения я тебе как-нибудь наскребу. Ты из ничего вино сделай, дядя, из еже­вики или из дикой груши. А из винограда оно и само сделается...

Джано когда-то говорил отцу: близится время суррогатов. Лет через десять будем делать вино из ежевичного сока. Видно, пришло это время.

Туман ползет по горам.

Пес позади будки зевает с подвывом й, скуля от удовольствия, скребет лапой за ухом.

Я прибрал во дворе, наполнил водой рассохшиеся ушаты. Про­верил щит с рубильниками и трансформатор в зарослях бурьяна за оградой. Расписался в расчерченной Гайозом розовой тетрадке.

На шелковице загалдели воробьи. Сразу стало веселей.

Карло звонит в колокол — электричка вышла с соседней станции.

Толпа разбредается по платформе в разные стороны.

Вот и утро.

В голове, как после стакана крепкой водки.

Первым, как всегда, приходит дядя Альпезо. Отпирает скрипучие ворота.

— Ну, что, парень, отоспался?

— Куда там! — смеюсь я.— Койка занята.

— Что такое? — Лицо у него вытягивается. Заглядывает в будку и видит спящего Нодара.— Э, нет, так не пойдет! Буди дружка. Буди, буди! — Входит в будку и трясет Нодара.— Вдруг Ника заявится, ска­жет: казенное вино распиваете, в казенном помещении посторонних укладываете! Эй, не дыши на меня парень, а то я без противогаза.

Вывожу Нодара из будки, веду к роднику. Сую головой под хо­лодную струю. Захлебываясь, ловит ртом воду. Трет себе шею, грудь. Фыркает и отряхивается, как пес после купания.

— Доментий, зараза! Дал бы еще чуток поспать. Сто граммов не добрал. Сам знаешь, что значит не добрать. Который час?

— Семь.

— Ух ты! А ничего я, да?

— Ничего.

— Приехал тепленький и у тебя сколько выдул, а? Без закуси. Закусь мне и ни к чему — во! —разевает беззубый рот.— Зато серд­це— как мотор. Бензобак на шесть литров. А если прижмет, на во­семь потяну. А?

— Потянешь, повянешь... Молодец.

— Что ты со мной как-то разговариваешь?..— прищурясь, смот­рит из-под струи.

— Как? — улыбаюсь я.

— А как-то не так. Как будто я что?.. Ты это брось! — утирается рубахой, выпрямляется и грозит мне пальцем.— Пошли, что ли, на­верх?

— Я пока не туда.

— А куда ты пока? — голову держит нетвердо, как трехмесячный младенец, на ресницах повисли капли.— Никак

на свою мельницу! — не переспрашивает, а передразнивает.— На ударный объект пятилет­ки! А как же дорогие гости? Строгий брат и невестка с племянника­ми? — Он ждет ответа, не дождавшись, вздыхает.— Неохота одному в гору тащиться. Неверный ты человек, Доментий. Чтоб тебя три раза подбросили и два раза поймали!

Оставляю его у родника. Теперь он в порядке. Пока доберется до дома, пропотеет хорошенько и совсем протрезвеет.

Иду назад. Навстречу дядя Альпезо. Намотал шланг на шею — вроде силача с удавом, которого мы в тбилисском цирке видели.

— Не ушел еще, Доментий? Раз такое дело, загляни в купажный. Последняя бочка на редкость хорошая оказалась.

У него всегда последняя бочка самая хорошая.

Карло окликает с платформы:

— Поехали в Зестафони! Может, чего раздобудем...

— Не могу, Карло. Никак не получится.

Стоит на платформе, смотрит вслед.

В воротах сталкиваюсь с Циалой. На ней уже накрахмаленный халат, руки в карманах.

— Гайоз не приходил?

— Гайоза не видел, но я пока здесь. Что случилось?

— Ничего. Мне не к спеху. Я подожду.

Цира в сортировочном пол мыла — поливала из шланга и сгоняла шваброй в желобки. Видно, услыхала наш разговор, окатила меня из шланга и засмеялась.

— Чем ты девчонку обидел, изверг? Признавайся!

Я постоял во дворе, обсох немножко.

Хорошо тут: воды столько, что и поплескаться можно. И родник холодный, и речка под боком. А у нас... Джано, сколько помню, все источник искал выше дома, чтоб самотеком дошла. Сам не нашел, привез специалиста, за большие деньги нанял. Обшарили они всю гору и нашли-таки источник, километрах в полутора от дома и вроде бы повыше. На пути овраги, буераки, но инженер уверял, что, раз источ­ник выше, вода дойдет. «Теперь дело за трубами...» Отец болел тогда. Послушал он того инженера и говорит: «Толковая мысль — кошке колокольчик привязать. Да кто это сделает?» И точно, до труб не дошло, после смерти отца про водопровод и думать забыли. А у Джа­но, оказывается, новый план, вчера повел меня на родник и говорит: «Раз нету воды выше, давай отсюда насосом поднимем. Сейчас выпус­кают отличные насосы — надежные, экономные. И труб куда меньше понадобится. Треть расходов беру на себя. Ну, соня!..» А может, и правда попробовать? Трубы уложить ребята помогут. С насосом сам разберусь, в крайнем случае, Гайоза позову. Только, если воду к себе начнем откачивать, соседи заругаются...

Цира опять меня из шланга.

— Ну и жара! Представляешь, что в полдень будет...

Тетушка Мариам подмела на станции, вышла из зала ожидания на платформу и, опираясь на совок, потащилась к камере хранения. Ее остановил мужчина с портфелем и спросил что-то.

От станции на единственную улицу нашего поселка ведет камен­ная лестница — сорок ступенек. Поднялся и сразу увидел всю улицу: магазин сельпо с проржавевшей насквозь наружной дверью, столо­вую и голодных собак перед ней, аптеку, почту с покосившимся поч­товым ящиком, общежитие — двенадцать окон и три балкона, увешан­ных тряпьем, полтора десятка ветхих домов и новый клуб, сложенный из плохо обожженного кирпича.