...И двадцать четыре жемчужины
Шрифт:
Кораблев оглядывал по-вечернему засиневшие дали и похожие на древние крепости холмы, поросшие вековыми деревьями. Под древними холмами немало схоронено свидетелей давних сражений — шеломов, пик да мечей... Многие иноземцы издавна зарились на эти земли, но либо полегли на ратных полях, либо погибли в болотах и глубоких речных омутах.
Кораблев посмотрел на щербатую монастырскую стену: «Все же выстояла!» — и улыбнулся каким-то своим мыслям.
Придя в гостиницу, Кораблев застал Эньшина в постели. Он тихо разделся и лег.
Эньшину было не до сна.
Утром следующего дня Кораблев отправился к башне рисовать, а Эньшин пошел в музей, решив во что бы то ни стало познакомиться с директором. По дороге Эньшин встретил Лисовского с мешком за спиной. Тот подошел к нему, но Эньшин зашипел:
— Да вы что?.. Мы с вами незнакомы... Идите, идите. Никаких свиданий, я здесь по другим делам и не один.
Лисовский пошевелил губами, но, ничего не сказав, ушел. А Эньшин направился к директорскому дому. Он поздоровался с директором, оказавшимся симпатичным молодым человеком, и отрекомендовался:
— Эньшин, художник, специально приехал к вам из Москвы.
Директор принял Эньшина за человека весьма значительного — уж очень он импозантно выглядел.
— Прошу вас, присаживайтесь.
Эньшин знал, что директор назначен сюда недавно, ему говорил об этом Лисовский в предыдущий приезд, поэтому решил действовать смело:
— Вот, привез вам одну вещицу. — Он развернул перед директором оттиск старинной гравюры с изображением Пскова конца восемнадцатого века.
Директор с большим интересом разглядывал гравюру:
— Да, такого изображения я не встречал. И в наших запасниках нет.
Эньшин заулыбался.
— Вот и чудесно! Я так и думал, что у вас нет подобного экземпляра.
— А вы не можете нам это продать?
— Нет, уважаемый, не про-да-ю... Я дарю ее вам.
— Но это довольно дорогая вещь.
— Какие пустяки, мне за нее сто рублей давали, но не в этом суть. Пусть это будет мой вклад. Я ценю ваш музей, и если еще могу чем помочь, то готов...
Завязалась дружеская беседа. Потом Эньшин в сопровождении директора обошел залы музея, побывал в запаснике. Затем завел разговор о пещерах, даже намекнул, что не прочь с ними получше ознакомиться, но директор охладил его исследовательский пыл:
— Вы же бывали в них, а больше там ничего интересного нет.
Но Эньшин не отставал:
— Невозможно представить, какую же площадь занимают пещеры. Наверно, все ходы перепутаны, как в лабиринте, вот ведь что природа устроила. Интересно, а куда все-таки выходят самые дальние пещеры? Хоть кто-нибудь обследовал их?
— Как будто такого планомерного и точного обследования пещер в последние годы не велось, но планы основных ходов у нас есть. Если интересуетесь, можно посмотреть.
— Это любопытно.
Какой же волнующей была для Эньшина минута, когда директор разворачивал перед ним планы пещер! Эньшин всматривался в них, запоминал. Дубликата
Эньшин ликовал. И, когда директор пригласил его к себе поужинать, охотно согласился.
Ужин был бы много скромнее, если бы не щедрость Эньшина: из багажника своей машины он извлек дорогой коньяк, баночку икры и коробку импортных шоколадных конфет для супруги директора.
Директор оказался человеком открытым, общительным, он охотно рассказывал обо всем, что интересовало его гостя. Уже за полночь Эньшин возвращался в гостиницу в сопровождении директора и его супруги. Из чего дежурные сделали вывод, что этот высокий седовласый мужчина не иначе как важная персона.
На другой день Эньшин с Кораблевым возвратились в Москву. Кораблев успел сделать нужные ему рисунки и посмотреть в музее кое-какие новинки, в том числе несколько икон, недавно вернувшихся в музей из реставрации. А Эньшин был рад, что разузнал все о пещерах, даже не прибегнув к помощи Кораблева.
ЗАПИСКИ ИСТОМИНА
Несколько дней спустя после возвращения из Старицкого Кораблев получил письмо:
«Андрей Андреевич! Я написал Вам на Союз художников, потому что не знаю, где Вы живете. Я нашел коробку. Наверно, когда Вы у нас были в селе, ее дяденька искал, который приезжал на голубой «Волге». Коробка тогда из машины пропала. Эту коробку парень один утащил, только учительница не велела говорить кто, потому что он слово дал больше никогда не красть. Тетрадка, которая была в коробке, сильно попортилась. Мы немного разобрали, что там написано. Там какой-то дядя пишет, что скоро умрет, и про суд. Интересно, только мало что разберешь. Вы мне напишите, может, ее послать куда-нибудь надо. Я ее завернул и никому не даю. Привет Вам шлет наша учительница, а я жду ответа.
Кораблев вспомнил, что при розыске вещей, пропавших из машины Эньшина в Боровском, им помогал Толя, тот чернявый мальчуган, который сторожил имущество Засекина возле церкви. Кораблев тут же позвонил Эньшину, но трубку никто не брал. Тогда Кораблев написал Толе, как нужно упаковать тетрадь, и попросил отослать в свой адрес.
Только на третий день Кораблев наконец дозвонился Эньшину и сообщил ему о письме. Узнав эту новость, Эньшин тотчас же приехал к Кораблеву и сразу же бросился к нему:
— Когда вы отправили письмо? Что же со мной не посоветовались, черт возьми? — Но тут же осекся. Постарался загладить грубость: — Вы, дорогой, не сердитесь, у меня что-то стали нервы пошаливать... Наверно, от переутомления.
Кораблева все чаще стали раздражать бесцеремонность и категоричный тон Эньшина. Но, щадя свои нервы, он не стал одергивать его и смолчал.
В тот же день Эньшин отправился на машине в Боровское, надеясь захватить тетрадь, но Толя уже отправил ее в Москву.