...И двадцать четыре жемчужины
Шрифт:
— Я говорю, Владимир Михайлович, исходя лишь из «записок». Следователь Ильин умер, жена Истомина погибла в Киеве в сорок третьем. Остаются Дутько, Дальнев, Ясин и заинтересованный в этих записках Эньшин.
— Надо познакомиться с этими деятелями Художественного фонда. Истомин указывал в «записках», что они занимались подделкой картин, спекуляцией. Предположим, что они сейчас этим не занимаются, но связи с дельцами у них, возможно, сохранились. Нам нужно выяснить, как попали к Эньшину тетради, был ли он знаком с Истоминым. Ведь «записки» предназначались некоему Ясину. Зачем Эньшин уверял Кораблева, что тетради
Значит, послезавтра ты едешь в Ленинград... Завидую. — Бурмин устало опустил плечи. — Нам бы разыскать того «продавца», что приносил Кузнецову копию с муренинской иконы, и многое бы прояснилось.
— Ничего, Владимир Михайлович, в жизни оно всегда так: не везет, не везет, а потом вдруг удача, и все закрутится. План разработан толковый, все возможное вроде предусмотрено.
— Ну, спасибо, утешил. Ты мне завтра отчет составь о реставраторах.
— Он у меня еще не начат, а завтра в трех местах по вашему заданию побывать надо.
— Ничего, ничего. В твои-то молодые годы. И вот что, раз уж едешь в Ленинград, выкрои часок, присмотри для меня репродукции, я тебе список дам. — Бурмин взглянул на часы. — Ну, пора. Зайдем, быстро перекусим и к Шульгину.
В Ленинграде Сухарев направился в больницу и узнал, кто был лечащим врачом Истомина.
Врач, суховатая и строгая женщина, явно придерживалась правила не быть многословной.
— Больного Истомина хорошо помню. С самого поступления надежды на излечение не было. Я скажу, чтобы вам перепечатали эпикриз... Что он писал? Этого я не знаю, он последнее время говорил с трудом, и я была довольна, что он хоть писать мог.
— Не знаете, кому предназначалось написанное?
— Не имею понятия. Об этом должна знать родственница Истомина, ей передали его вещи.
— Вы с ней знакомы?
— Приходилось разговаривать о больном. Она пожилая женщина, имя ее, кажется, Полина Акимовна, фамилии не знаю, но это можно выяснить. Других посетителей не было... Хотя нет, после его кончины приходил родственник, приезжий, откуда-то издалека, он не знал, что Истомин скончался.
— Не помните, как он выглядел?
— Особые приметы я, конечно, не назову, помню, что пожилой, высокий, седовласый.
Николай показал несколько фотографий мужчин.
— Нет ли этого человека среди них?
— Мы разговаривали с ним недолго. Вряд ли смогу его узнать... Впрочем, вот этот снимок... — Она взяла одну из фотографий. — Нет, вряд ли. Прошло много времени. Поговорите с нашей няней. Она Полину Акимовну хорошо знает...
Фотографию, вызвавшую сомнение у врача, Сухарев спрятал в карман отдельно от остальных. Это было фото Эньшина.
Из больницы Сухарев отправился к Туровской. Сухарев показал ей свое удостоверение и попросил рассказать, что ей известно о рукописях ее родственника Виктора Павловича Истомина.
— Господи! Дались вам эти тетрадки! Умер он, и не тревожьте больше его прах...
— Поймите, Полина Акимовна, ни вас, ни память Виктора
— Что же вам нужно? Спрашивайте.
— Кто и когда передал вам тетради, кто о них знал?
— Витя... Виктор Павлович отдал их мне, чтобы я передала их одному человеку... Ах! Господи! Вы уж не спрашивайте, кому он их предназначил, хоть его не беспокойте.
— Право же, Полина Акимовна, вы напрасно волнуетесь. Этому товарищу ничего не угрожает... Николай вынул из портфеля коробку конфет:
— Если вы не против, мы чаепитие небольшое устроим. За чайком обо всем и поговорим.
— Хорошо, хорошо. Пойду чайник подогрею.
Полина Акимовна вышла и вернулась в комнату с подносом.
— Прошу. Вот только угостить вас нечем. Не предполагала, что гость будет.
— Не беспокойтесь, я хорошо позавтракал. А вот чаю с удовольствием выпью. — И Сухарев придвинулся к столу. — Вы что же, Полина Акимовна, одна живете?
— Да, с тех пор как мужа похоронила.
— Что же с ним случилось? Вы давно овдовели?
— Он скончался в тридцать восьмом году от разрыва сердца, сейчас это называют инфарктом. Так неожиданно произошло... Мы ведь раньше всю квартиру занимали...
— На соседей не обижаетесь?
— Нет, что вы. Они хорошие люди. Мы свыклись, подружились. Да, так вот... Имущество наше все в войну пропало. Да бог с ней, с обстановкой. Мне очень фотокарточки жалко.
— Скажите, Полина Акимовна, а кто вон на тех двух фотографиях?
— Мой двоюродный племянник и его жена.
— Они живы?
— Нет. Она в войну в Киеве погибла, а он тоже умер.
— Это Виктор Павлович?
Туровская удивилась такой осведомленности, но ничего не спросила.
— Да, это он.
— Красивый человек.
— Но как он потом переменился! Почти ничего от прежнего не осталось.
— Я понимаю, вам больно о нем говорить, но, может быть, лучше уж сразу?
— Ах да. Ну конечно... Витя написал что-то в этих тетрадях одному очень хорошему человеку. Сверху на тетрадях было написано: «Для Дмитрия Васильевича Ясина». Я его прежде не знала. Письмо Ясину уже давно было отправлено, но он все не ехал и ничего о себе не сообщал... И вот получилась такая беда, с этими тетрадками...
Полина Акимовна всхлипнула и приложила к глазам платок.
— Извините меня, голубчик...
— Успокойтесь, Полина Акимовна, и расскажите, что за беда-то приключилась.
— Украли у меня Витины тетрадки. Своими руками вору отдала. — Полина Акимовна вздохнула: — Это вот как было. Вскоре после смерти Витюши зашел ко мне один человек. Пожилой. Назвался Витиным другом. Сказал, что знал его еще по Киеву, хлопотал за него, когда Витя был в заключении, и после... Удивился, что я о нем не слышала, и назвал фамилию Спивак. Витя, помнится, такой не называл. Спивак спросил, не у меня ли оставил Витя свои тетрадки? Я сказала, что оставить-то он оставил, да не ему, а Дмитрию Васильевичу Ясину. Тогда он сказал, что хорошо его знает. Но только, говорит, давно не видел его. Я растерялась. Как быть? А он говорит: «Отдайте мне тетрадки на память». А про себя думаю: «Не отдавай, не отдавай...» И все-таки не отдала тетради. Спивак и ушел ни с чем...