...Имеются человеческие жертвы
Шрифт:
Наташа ничего не могла понять. С той минуты, как увидела его там, на мраморном столе, прикрытого белым, будто что-то с головой случилось: осознавать осознавала, а понять не могла, невольно ловя себя на странной мысли, что теперь ей почему-то даже намного тяжелей, чем когда осталась без отца.
А люди шли и шли и смотрели на нее, и многие плакали, и клали цветы к подножию постамента, на котором стоял гроб с телом Русакова. А музыка делала свое дело, медленно убивала, выжигала душу...
Вот какое-то оживление и беспокойство возникло в толпе у входа, люди отхлынули,
Вот охранники расступились. Сначала высокий и статный, седовласый Платов сделал шаг по направлению к гробу Русакова и церемонно поклонился, как и положено по протоколу такого мероприятия. За ним так же подступил к обитому красным гробу и Клемешев, но не поклонился, а просто застыл, опустив голову, и стоял так почти с минуту, и Наташа видела, как он бледен, как подавлен и как нервно подергивается его щека.
Это был он, и это был снова другой человек, словно вновь переродившийся и как будто даже страшно одинокий в этом огромном зале, наедине с охватившим его неизбывным горем.
Он словно и не заметил ее или не узнал и медленно побрел, на глазах у сотен жителей своего города, мимо гробов.
Какая-то женщина быстро подошла к нему и подала ворох гвоздик, белых и красных, и он, двигаясь от гроба к гробу, клал в ноги покойным, каждому из тех, кого хоронил город, по две роскошные гвоздики, красную и белую. И операторы снимали это, снимали все, издали и с предельно близких расстояний, а он двигался, как бы не видя никого, превратившись в живое воплощение скорби.
И снова, в какой уже раз за эти дни, Платов подумал, каков же ловкач этот парень. И вот он снова обходит его на повороте, уже на глазах у всех, а он, Платов, опять оказался задвинутым куда-то на задворки со своим дурацким, стандартно-типовым советским венком.
Турецкий тоже был здесь, стоял в довольно многочисленной толпе городских чиновников, сгрудившихся по другую сторону зала. Александр Борисович отлично понимал, что присутствовать ему на этом печальном представлении абсолютно необходимо, что, может быть, здесь приоткроется какая-то завеса, тихо звякнет заветный магический ключик, без которого нет шансов на успех у любого следствия. И он отлично понимал, сколько страстей, невысказанных, тайных мыслей и чувств бушует в этом накаленном воздухе спортивного зала.
Разумеется, как и подавляющее большинство степногорцев, он уже слышал экстренное сообщение, прошедшее по обоим каналам местного телевидения о подготовке покушения на губернатора в ходе траурного уличного шествия и митинга на площади, где оборвалась жизнь тех, кого вышел сегодня хоронить весь город. И это сообщение не столько насторожило
Что стоит за этим? Какая-то лихая игра за голоса избирателей, демонстрация безоглядной отваги, состязание характеров или что-то еще? Он был почти уверен, что это все же, скорее всего, грубая инсценировка, рассчитанная на впечатлительность сограждан, созванных присутствовать на щекочущем нервы представлении, что, возможно, тем самым кто-то решил переключить внимание всех участников процессии с основного события на соблазнительный «детективный поворот» темы — ухлопают, не ухлопают, будут стрелять или все это просто-напросто дешевый и в полном смысле слова площадный балаган.
Возможно, тут была заложена еще одна задача: предельно сократить число людей, вышедших на гигантскую гражданскую панихиду перед простой и каждому понятной угрозой в ходе чьих-то разборок схлопотать ненароком шальную случайную пулю, прошедшую мимо намеченной мишени в перекрестье оптического прицела снайперской винтовки.
Да, тут много, много чего могло быть, над чем можно было поломать голову. Вглядевшись, он узнал в измученной молодой женщине в черном, сидевшей у гроба Русакова, ту, которую встретил три дня назад у морга, и сразу вспомнил все, и снова как будто что-то закольцевалось и связались концы.
А еще он с острым интересом и вниманием всматривался в лица людей из здешней правящей элиты, в выражения их глаз, в каждый их жест. Губернатора Платова он и раньше часто видел на экранах телевизоров, читал его обширные интервью в «Независимой газете», а вот Клемешева, мэра Степногорска, видел впервые, и почему-то эта фигура показалась ему очень непростой и чрезвычайно любопытной, как с обычной обывательской, так и с профессиональной точки зрения. Он не мог бы и сам себе объяснить, в чем тут штука, и тем не менее...
Особенно занятной показалась Турецкому эта изящно разыгранная мизансцена с гвоздиками, которые он клал в гробы. Слишком красиво это было, слишком изысканно и продуманно, чтобы принять за чистую монету.
Он уже знал, что степногорский мэр вышел из лона ЛДПР с ее партийным вожаком, обожающим дешевые актерские эффекты и игру на публику, или с незабвенным Марычевым, всероссийским шутом гороховым с мандатом депутата Госдумы. Но нет, в широкой спине, крепкой шее и во всей плотной фигуре здешнего мэра невольно чувствовалось что-то серьезное, едва ли совместимое с фиглярскими штучками записных полит скоморохов.
Музыка смолкла... Началось легкое замешательство. Череда прощающихся горожан прошла в сторону выхода, а новых отсекли.
Турецкий из своего угла видел, что руководство города собралось в противоположной стороне зала и что-то обсуждает там. А к гробам подошли курсанты степногорского Высшего командного училища сухопутных войск — стройные молодцы в парадных формах, подняли гробы и медленно, чеканя шаг, понесли один за другим из Дворца спорта.
— Простите, вы Александр Борисович Турецкий? — К нему подошел один из людей, сопровождавших губернатора и мэра, обычный порученец в штатском.