...начинают и проигрывают
Шрифт:
Мне показалось, он несправедлив.
— Но разве и защита не ставит целью выигрыш процесса? В свою пользу.
— А я адвокатов-крючкотворов тоже не терплю. Пока вы слышали много нелестного обо мне от своих коллег. А доведется вам иметь дело с адвокатами, они то же наговорят кучу гадостей, не сомневаюсь. Я у них и дилетант, и неуч в юриспруденции, и не понимаю тон костей процесса… Да, так что же я вам хотел сказать, милый Виктор? Вы, как бывает со многими следователя ми, оказались в плену вашей версии, старательно подбирали факты,
— Зачем, Евгений Ильич? Виноват он, я убежден. Больше ни у кого не было мотивов. И напильник… Да вы знаете сами!
— А может быть, мотивы запрятаны глубже, чем вам кажется?… Я давно знаком с Андреем и не верю, что мальчик способен на такую хорьковую месть. И вы то же должны были лучше изучить его характер. В характере ключ ко всему, а вовсе не в напильнике. Мать Андрея вы допрашивали? Нет! Упущение! Учителей его допрашивали? Нет! Еще одно упущение.
— Андрея знают сотни людей. Я не могу вести дело бесконечно. Главные свидетели показали вполне достаточно.
— Знаете, я, пожалуй, присяду, с вашего разрешения,— Евгений Ильич держался за грудь.
— Ох, простите,— спохватился я, передавая ему стул.
Он сел, несколько раз глубоко вздохнул.
— Так надоело мне это сердцебиение! Когда-нибудь, после войны, выкину-ка я свое сердце в мусорный ящик, зайду в магазин сердец на Невском и выберу себе та кое, которое будет биться не чаще одного разу в минуту… Ну, вот уже хорошо. Смотрите-ка оказывается, угрозы действуют сильнее жалоб не только на людей, но и на их составные части… Так вот, насчет свидетелей.
Знаете ли вы, что через десять лет после смерти Антона Павловича Чехова его близкие знакомые, алиас свидетели, яростно спорили, какие у него были глаза: голубые, карие или же серые? Или другой случай. Как-то мы собирали участников первого заседания Петербургского Совета, хотели выяснить роль Совета в февральском восстании семнадцатого года. Собрали, так сказать, живых свидетелей. И что же вы думаете? Любопытнейшие разногласия! Одни утверждали, что первое заседание Совета открылось еще днем, при солнечном свете, другие — что поздно вечером. Им предъявили их собственную прокламацию о созыве Совета, а они недоумевали, откуда такая взялась…
— Так что же, выходит, по-вашему, не верить свидетелям?
— Нет, почему же — верить! Но одновременно учитывать, что они не все помнят или помнят неточно.
И проверять всякими путями, перекрестно, отсеивать случайное, наносное, принимать во внимание только основное.
— Вы считаете, в деле Смагина тоже есть такие не точные показания?
— Есть! Вспомните хотя бы Изосимова. В одном протоколе, самом первом, сказано: «Я говорю: ты чего ему там напортил, а, Андрей? А ну, исправь!"— помните?
Я поразился его памяти. Надо же так, почти дословно!
—
— Ну, это оттенки.
— Дорогой Виктор, если будете на суде, то сами увидите, как важны в подобных случаях именно оттенки!
Я спросил напрямик:
— Скажите, и вы на все сто процентов верите, что он не виноват?
На сей раз Евгений Ильич не стал прятать глаза за кустами бровей.
— Верю! Не верил — не взял бы на себя защиту,
— И думаете, его оправдают?
— Надеюсь. Потому что иначе совершится несправедливость и будет осужден невинный.
Я смотрел на него и так и не мог понять: «привораживает» или в самом деле настолько убежден?
14.
Старого Васина хорошо знали на комбинате, и поэтому суд над его убийцей вызвал большой интерес среди рабочих. Многие цеха и службы послали на процесс своих представителей. Народу собралось так много, что было решено разбирать дело не в тесном помещении суда с тремя рядами скамеек для слушателей, а в довольно просторном зале общества Красного Креста, почти рядом с нашим отделением милиции.
Но даже и это помещение не смогло вместить всех желающих. Многие остались в длинном, увешанном плакатами о всех мыслимых и немыслимых болезнях коридоре, и разбившись на группы, жарко спорили. Проходя мимо, я останавливался ненадолго возле каждой из таких групп, прислушивался. Тут приводились доводы и против обвиняемого, и за него, в том числе самые нелепые. Один горластый старик, например, утверждал, что ему доподлинно известно из самых верных источников, что Андрей Смагин не кто иной, как немецкий шпион.
Пока я любопытствовал в коридоре, в зале взяли приступом место, которое я попросил Катю придержать для меня. Она лишь виновато развела руками, увидев меня в дверях, и показала на двух старушек рядом с ней — вот, мол, захватчики.
Я прислонился к косяку двери, предвидя неприятную перспективу простоять так, наподобие аиста, на одной здоровой ноге, весь процесс. И тут заметил, что Вадим, уже устроившись за прокурорским столиком вместе со своей верной Аделаидой, подает энергичные знаки: иди сюда!
— Здорово!— он тряхнул мою руку.— Садись где-нибудь поблизости. Можешь понадобиться.
— Но где?…— Я оглянулся растерянно.
— Аделаида Ивановна!
— Есть!— И бравая дама поняв начальство с полуслова, ринулась организовывать мне стул.
Вадим был бодр, весел, весь наэлектризован, и живо напомнил мне добрые институтские времена, когда он лихо проворачивал всякие спортивные соревнования и кроссы.
— Понимаешь,— возбужденно шептал он, косясь на Арсеньева за столиком напротив,— у меня все рассчитано до сантиметра. Изосимовым я загоняю его в тупик, Сарычевой прикрываю пути отхода, и он сидит у меня в клетке, как миленький.