...По имени Анна
Шрифт:
Оказывается, я слушаю все это с восторгом. Прийти и сказать маме: «Знакомься, мой муж». Груша поперхнется, но криком не вскрикнет. Потом я с ней разберусь, главное – мама.
И еще его руки. Которые вытирали мне сок с подбородка и слегка коснулись шеи. Это было так нежно, что я, оглупевшая и отупевшая, подумала: Бог. Невозможно, чтобы врали так пальцы, не может врать и эта мощная седина. Да и зачем? Из-за того, что у меня комната? Такого мужика возьмут в большой дом, просто чтобы выходил и стоял на крыльце, а ветер играл его гривой.
– Меня зовут Николай Петров. Мне сорок. Хотя выгляжу на все полсотни. Старики мои живут в Ивангороде. Мама портниха, отец столяр-краснодеревщик.
– Боже мой! Что вы такого наговорили? Ну, разве так можно – встретить беременную женщину и делать ей предложение? Если это, конечно, не солдатская хохма в быстро бегущей электричке. Смотрите, уже Северянин. Через десять минут будет Москва, вы спрыгнете с подножки вагона, Николай Петров, оставив заторможенную дуру с католиками в голове и с женой вашей, уже сделавшей ремонт. Простите меня, Бога ради! Я не знаю, что думать. Но я знаю одно: разве у нас с вами любовь? Разве можно так с разбегу совершать поступки на всю жизнь? Уже Москва-третья. Я хочу посмотреть, как вы будете прыгать. Я сделаю из этого потом, через много лет, веселый застольный рассказ, как я чуть не вышла замуж в поезде, но он вовремя слинял. Испарился.
– Все-таки как вас зовут?
– В этом тоже очарование: вы делаете предложение, даже не зная моего имени.
Электричка встала. Мы продолжали сидеть.
– Я не спрыгну, – сказал он тихо. – Вы пронзили мне сердце стаканом, который сползал с вашей стойки, а вы смотрели на него, как ребенок на заводную игрушку. Вы даже рот открыли. А второго стакана вы испугались – вдруг он тоже поползет, и вам было так страшно, что мне захотелось обнять вас и защитить от всех движущихся и стоящих предметов, от орущих уборщиц, от всего этого страшного мира, где вы были одна-одинешенька с маленьким ребеночком внутри вас. Разве это не больше любви?
Я заревела как дура и уткнулась ему в плечо.
– Мы поедем вместе ко мне, – сказала я. – Я представлю вас как мужа, а дальше… Дальше я не знаю. Может, я отправлю вас на фронт? И вас убьют?.. Господи, что я такое молочу.
– Нет, – сказал он, – я не согласен, я не могу жениться неизвестно на ком. У вас что, неприличное имя? Даздраперма? Сталена?
Нас попросили оставить вагон.
На платформе, высморкавшись от набухших в носу слез, я сказала:
– Бог миловал. Меня зовут проще некуда. Анна. В одну сторону Анна, в другую тоже она. Принимаются варианты Нюра, Нюся, Анюта, даже Нява, так меня звал соседский ребенок, но он так звал всех малознакомых людей и животных. Так как я вполне подхожу к этому разряду, зовите меня Нявой. Но, боюсь, мама заподозрит что-то нечистое.
Одним словом, мы поехали на мою родную Красносельскую, серый дом слева от метро, второй этаж.
По лицу мамы я поняла, что она в полной панике. Груше, уходя на вокзал, я сказала, что у меня неотложное дело, а мама пусть отдохнет, меня ожидая. «Не надо ею заниматься, я приду, и будем все пить чай», – дала я указания.
Я обняла маму, сказала, что я свинья, но мне хотелось прийти с Николаем, чтоб сразу их познакомить.
– А он тебе кто? – строго спросила мама.
– Мама! Он мой муж. – По-моему, Груша беззвучно взвизгнула. – Мы еще не зарегистрировались, потому что Коля ездил к родителям в Ивангород. – Боже, как вралось ради мамы. – Видишь ли, они католики, а мы-то православные. Конечно, кто с этим теперь считается, но Коля решил посчитаться.
–
При большой лжи людей, как правило, убеждают живые мелкие подробности. Они и успокоили маму. А может, сбили с толку? Груша пошла ставить чайник. Николай, раздеваясь, тихо сказал, что на нем латаный свитер, надо как-то это объяснить. «Но ты же с поезда. В дорожном», – сказала я. «Но разве ты не сказала, что мне сегодня встречать тещу?»
Мы захихикали. Я оглядела его свитер. Никудышный. Подвернула рукава до локтя, обнажив кривые рубцы войны. На плечи положила легкое кашне, даже ничего получилось. Коля был с мамой вежлив и терпелив и отвечал на все ее вопросы. Был ли женат? Были ли дети? Где проживает сейчас? Кого хотел бы – мальчика или девочку? На вопрос, не лучше ли было рожать мне в Калязине, сказал: «Нет! Я хочу быть рядом». Они с мамой уже планировали, где будет стоять детская кроватка, а я пошла к Груше.
– И сколько тебе это стоило? – спросила она. – Из какого театра такой ободранный?
Мне расхотелось рассказывать правду, а то, что Груша видела рваные рукава, но не увидела ничего другого, меня даже обидело.
– Груша! Я с ним работаю. – Оказывается, я классная врунья. – Он давно мне предлагал идти за него, но вначале была надежда на Фимку, а потом брюхо, а он такой славный, что садиться ему на шею было стыдно. Но тут он опять завел разговор, я ему: мама едет, отстань, не до тебя. И он снова предложил идти за него. Я в ту минуту больше про маму думала, ну и решила: была не была. Груша, я его не покупала, что ж ты так обо мне?
– Да ладно, – ответила Груша. – Я тебе и верю, и не верю. Ладно. Мать успокоилась. Уже в голове коляску покупает. Он к тебе переедет?
– Ну, а как еще?
– Да никак, – заворчала Груша. – Оформляйтесь. Родители правда католики?
– Ну, я их, честно говоря, не видела. Но в Ивангород он ездил точно. Я подписывала командировку. А зачем ему придумывать католиков? Ну, подумайте сами.
– С тобой согрешишь, – засмеялась Груша. – То у тебя иудей, то католик. Имей в виду, бусурмана не пущу. Так и знай. Держись уж за этого оборванца.
У счастья быстрые ноги. Я не заметила, как прошло семнадцать лет. Я любила мужа почти безумно, какой там Фимка? Безумно любила очень уравновешенная женщина. Николай был нежен, заботлив, сына любил как своего.
Мама умерла, так и не увидев внука. Нам надо было забирать бабушку, но та уперлась. Попросила отвезти ее на родину, в деревню, к младшей сестре. «Сестра одна, дети разъехались, живут своей жизнью, так что я ей не помеха, а утеха. Будет бормотать свои старческие глупости». Младшенькая была женщиной серьезной. «Я смехи не люблю. Смехи, они от пустой головы. А я строгая, мне всегда есть, о чем подумать, а не хихикать». Я боялась за бабушку, но старушки спелись. Младшая учила старшую жить, а та, сделав серьезный вид, отвечала: «Старость нам подарена, чтоб отдохнуть от всего, чего нахлебались. Все прошло, не вернется, в окошко не влезет, можно и посмеяться. Времени-то чуть. Так порадуйся остатку лет». Николай починил у старух все, что можно, уж они квохтали, как курицы, какой у меня случился муж. Не было в их роду такого мужчины. Никому из баб не выпало такое счастье. Я и сама иногда думала: может, глупо настаивать на правилах жизни, придуманных человеком? Может, жизнь сама знает, где пролить сок и разбить стакан? Через пять лет после моего замужества умерла Груша. Нам досталась вся квартира. Мне казалось, что лучше дома, чем мой, просто не бывает.