...ское царство

Амутных Виталий

— Нет… Я не скажу!.. Я ни за что не скажу!..

Гариф как бы усугубляет степень своего палачества, покусывая маленькую ручку:

— Говори, партизанка Зоя, где красное знамя?!

Заливаясь смехом, сквозь самозабвенные вопли девочке едва удается выдавить из себя:

— Ой, папа!.. Ой, не могу!..

— Какой я тебе папа?! — мефистофельски ревет Гариф. — Где красное знамя?! Признавайся!

—

Хорошо… Хорошо, я все скажу!.. — кричит ему в ответ девочка. — Красное знамя в земле!

— Ну, так смерть тебе! — рявкает Гариф, дважды целует девочку в затылок и обессиленный падает на диван.

— Папа! Папа, — набрасывается на него девчонка и, поскольку папа валяется с закрытыми глазами без всяких признаков оживления, принимается прыгать на коленях по его обширной груди. — Ну, давай еще поиграем в партизанку Зою! Ну, давай! Ну, папа!

— Доча, — раскинувшись в позитуре полнейшего измождения, не открывая глаз, бормочет Гариф, — нет. У тебя разовьются садомазохистические склонности.

— Нет, папа, не разовьются. Ну, давай еще поиграем.

— Нет, рыба. Уже вечер. Перед сном тебе нельзя играть в буйные игры.

— Можно…

В комнату входит женщина в шелковом брючном костюмчике шафранного цвета, с синим ситцевым фартуком в разноцветный горошек поверх него. Выглядит женщина, может, несколько старше Гарифа; невысока ростом, не толста и не худа, внешности самой обыкновенной, — таких именно и выбирают в жены предусмотрительные мужи, с приходом того возраста, когда озорничать уже становится лень, и начинает тянуть к патриархальной семейственности.

— Ну что за идиотские игры у вас, — всплескивает женщина руками, в одной из которых зажат нож, а в другой — яблоко. — Настя, немедленно слезь с папы! Гарик, ну чем ты думаешь? Половина девятого. Ты же знаешь, что она потом до половины ночи будет колобродить. Настя, я же тебе сказала!

— Что нам, в шахматы играть? — ворчит Гариф.

— Шахматы — очень хорошее занятие, — подхватывает женщина, принимаясь чистить яблоко.

Отец семейства, наконец, принимает сидячее положение.

— Видишь, кабачок, и мама то же говорит, — обращается он к дочери.

— Но я же еще не иду спать… — начинает скулить Настя. — Я еще не ужинала. А ужин еще даже не готов…

— Ну-ну, — ухмыляется мать, — ты, оказывается, проголодалась? Не забудь, пожалуйста, об этом, когда сядешь за стол.

Женщина выходит из комнаты.

— Что ж, Анастасия, неси свои краски, — будем делать искусство, — говорит Гариф.

— Ура! Ура! Ура! — с готовностью выкрикивает дочь, уносясь в другую комнату. — Папочка, а давай будем рисовать прямо на стене, — у нас же обои моющиеся, — кричит она на бегу.

—

Я вам нарисую на стене! — долетает из кухни.

Девочка приносит целую охапку необходимых для художественного творчества предметов: листы бумаги, коробку с гуашью, фломастеры, линейки, кисти и еще стакан для воды и какие-то лоскуты; причем весь этот скарб, прижатый ее маленькими еще пухлыми ручонками к груди, топорщится во все стороны, а отдельные штуковины то и дело падают на лакированный светло-желтый кленовый паркет. Вместе с отцом она раскладывает свое хозяйство на столе, как и диван претендующем на какое-то родство с фантазией Томаса Чиппенделя. Только они садятся за стол и принимаются за работу, как в комнате вновь появляется мать. Теперь у нее в руках миксер, а на плечо наброшено полотенце.

— Вы бы хоть клеенкой стол застелили, — восклицает она не без раздражения.

— Так, в чем дело? — поворачивает к ней голову супруг.

— Я говорю…

— Наташа, ты что там делаешь?

— Пирог.

— Так вот иди и смотри, чтобы он не подгорел.

Супруга Наташа фыркает, но без рисковой запальчивости, разворачивается и молча уходит.

— Что будем рисовать? — справляется у дочери Гариф, покусывая ее за ухо.

— Папа, а давай нарисуем что-нибудь страшное! — с заговорщицкой миной предлагает Настя. — Нарисуем тако-ое…

Раздается звонок телефона. Гариф подходит к аппарату.

— Алло! Да. Сейчас позову, — говорит он в трубку и тут же кричит в кухню: — Наташа! Тебя Нинель. Штуцер… или как там ее?..

Наташа входит в гостиную, снимает передник, комфортно устраивается в кресле с абсолютным отсутствием прямых линий и, привалившись к локотнику с рокальным орнаментом, затевает неторопливый разговор.

— Привет, Нелочка. Ой, ужасный, ужасный день. Да. Ни минуты покоя… Что-что? Нет, это Анжелкин знакомый. Ну, наверное, и рихтует, и все. Я понимаю, что хочется иметь дело с надежным… Ой, во всех этих фирмах одни понты. Вот-вот, и деньги дерут только за антураж. Мы — нет. Гарик не хочет машину заводить. Конечно, — у него служебная. Говорит, на хорошую денег не собрать, а, если такая, как у Воронцовых… Вот именно, все выходные лежать под ней в гараже, — большое удовольствие…

Гариф и Настя рисуют, сидя за столом. Наташа болтает по телефону. На экране телевизора мелькает что-то пестрое.

— Нет эти сосиски я никогда не беру. Ну-да, конечно, расскажи мне: «из Франции». Они тебе напишут, читай только…

— Стоп. Стоп! — толкнул я в плечо Степана.

Изображение на экране замирает: крупный план артистки Поляковой (или супруги Гарифа Амирова Наташи) с уморительной гримасой на лице, как зачастую получается в стопкадре: с потешно искривленными губами, с закатившимися зенками, — то, что наш глаз не способен уловить в реальных обстоятельствах.