05-Мой престол - Небо (Дилогия)
Шрифт:
— Почему бы нам не арестовать этого галилеянина? Прямо сейчас. И тоже распять… Это мы на раз. И Храм уж точно целым останется, старый пердун Кайафа нам за это бочку вина выкатит…
— В яблочко попал, — радостно согласился Петр-Доментиус. — Силен ты, гегемон! Сколько до меня выжрал винища, сколько со мной, а соображаешь, как новенький… Надо арестовать. Только не тебе. Тебе-то зачем светиться?
— Что значит — светиться? Ты за кого меня принимаешь? Евреем больше, евреем меньше — кто считает?
— Слушай, Понтий, твоя нелюбовь к евреям доведет тебя когда-нибудь до ссылки. Ты
— Сейчас четыре, — уточнил Пилат.
— Все равно — сила. Ну подавишь ты мятеж, который поднимут против тебя те пять тысяч сторонников галилеянина, что сейчас просочились в Иершалаим, А вони сколько будет? До Тиберия дойдет — у тебя там только друзья, врагов нет?
— Как нет? Есть. У кого их нет? Только у покойника…
— Они тебя и свалят. Должность гегемона Иудеи хоть и грязная, но денежная, желающие найдутся. Ты и так уж натворил здесь дел с точки зрения тех, кто на тебя зуб точит… Вспомни знамена с профилем Тиберия? Хотел установить в Храме — так ведь не дали. А золотые щиты с твоим именем и именем императора? Тоже сейчас не в Иершалаиме, не в крепости Антония, а в Кесарии… — Петр мог бы еще легко предсказать Пилату грядущий скандал с деньгами на строительство сорокаметрового акведука, которые он внаглую реквизировал из казны Храма. Но не стал. Только пророчеств прокуратору и не хватало!.. — Пока тебе в Риме все прощали, но не умножай же ты сущностей сверх необходимого… — не удержался, выдал классическую цитату за свою мысль. Прошло спокойно.
— Вообще-то ты прав, — задумчиво сказал Пилат. — Есть там гады в Риме, которые на меня давно тянут…
— Вот и не лезь. Пусть галилеянина арестуют люди Кайафы. Они к этому готовы. Я ж хочу, как лучше, ты ж мне — свой… Арестуют, приговорят потихоньку к смерти…
— Они все равно ко мне явятся, — уныло сообщил Пилат. — Только я могу разрешить казнить или не разрешить.
— А ты не разреши. Ты с ним побеседуй, вдруг он тебе понравится…
— Еврей? — В голосе Пилата было столько изумления, замешанного на презрении и брезгливости, что Петру на секунду стало противно.
Но из роли он не вышел.
— Евреи тоже разные бывают. Есть умные. Говорят, этот галилеянин — очень умен.
— Ну не разрешу я… А дальше?
— А дальше люди первосвященника начнут на тебя наезжать.
— Это еще с чего? — Опять презрение, но уже с негодованием.
— Да все с того же. Он поднимает народ против Рима, а ты, мол, его поддерживаешь. Значит, пригрозят доносом Тиберию… Так что поломаешься и согласишься. Но вслух заявишь, что делаешь это против собственных воли и разумения. А если евреи хотят крови честного человека, так пусть они и несут на себе бремя вины.
— А он что, и против Рима к бунту зовет?
— Да ни в коем случае! — ужаснулся Петр. — Он только против зажравшихся коэнов — фарисеев, саддукеав. Он вообще-то правильный паренек. Его эти псы из Коринфа и Афин втемную разводят. Однако казнить надо… — вздохнул тяжко. — Но вину оставь на первосвященнике. То есть если и будет бунт, то не против Рима,
— По-моему, ты, всадник, знаешь больше, чем говоришь… — с сомнением сказал Пилат.
— Ты еще скажи, что у меня мозги греются, — возмутился Петр, вспомнив к месту странное обвинение Иешуа в свой адрес. И этот, что ли, паранорм?.. Нет, Петр ничего не чувствовал, сплошная бетонная стена, за которой — обычные мысли обычного, пусть даже весьма неглупого, солдата. — Что знаю, то сказал.
— И когда Кайафа его возьмет?
— Сегодня ночью. Во всяком случае, так должно быть по плану. Утром — суд. Так что к полудню или чуть попозже его приведут к тебе.
Пилат молчал. Петр чувствовал как за бетонной стеной ворочалось тяжелое сомнение, замешанное, с одной стороны, — на ненависти к евреям, которым так хочется устроить хоть какую-нибудь, но пакость, а с другой — на подспудном, не очень ярко выраженном, но все же живущем в подкорке страхе перед Римом, перед отзывом из провинции, перед ссылкой, перед — вот тоже неожиданность! смертью…
— Слушай, Доментиус, а вот ты говоришь: мы знаем, мы работаем, мы внедрили человека к галилеянину… Кто это вы?
— А вот этого тебе лучше не знать, — искренне сказал Петр. — Меньше знаешь — крепче спишь. Одно скажу: пройдет завтра все так, как я расписал, сидеть тебе на месте гегемона Иудеи и Самарии еще долго и выгодно. Десять лет, как минимум, обещаю. Мы тебя поддержим. Поверь, это в наших силах.
— Ладно, — с отчаянием в голосе заявил Пилат, — попробуем, что получится. Попросил — сделаю. Выпили?
Петр опять не отказался.
Обнял прокуратора, мокро поцеловал его в губы. Было против-но, но для хозяина убедительно. Римские нравы…
— Еще одно. Чтобы на тебе перед евреями в этом вонючем случае вообще вины не висело… Ты вот Тору не читал, а там, в Книге Дварим, есть одно местечко. Сейчас вспомню… — Петр потер лоб, нахмурился, словно вспоминая слова из чужой книги. — Ага, вот… «И все старейшины города того, ближайшие к убитому, пусть омоют руки свои… И объявят и скажут: „Руки наши не продлили крови сей, и глаза наши не видели…“» Скажи это так, чтобы побольше народу слышало, и при всех умой руки. И все. По их Закону ты невиновен в смерти галилеянина. Пилат смотрел на Петра с восхищением:
— Как ты помнишь?! Я бы ни в жизнь…
— Профессия, — скромно объяснил Петр. — Плюс привычка.
— Это, конечно, красиво, — вслух размышлял Пилат. — омыть… А не стыдно ли мне, римскому всаднику, устраивать спектакль по каким-то вшивым еврейским законам, чтоб, значит, перед ними оправдаться? И это ж придется устраивать судилище не в крепости, а снаружи, чтоб таракашек побольше собралось… А не послать ли мне их?..
— Можно и послать, — согласился Петр. — Но всегда помни: где толпа — там История. В каждой толпе найдется двое-трое типов, которые либо сами запишут, что увидели и услышали, либо расскажут тем, кто запишет и переврет, либо расскажут тем, кто расскажет тем, кто запишет и наверняка переврет… А тут такая простая фраза: «Я умываю руки». То есть вины на мне нет. Ты — человек публичный, известный. Тебе надо думать, что о тебе в Истории сохранится…