1 марта 1881 года. Казнь императора Александра II

Кельнер Виктор Ефимович

С Николаем Ивановичем Кибальчичем мое знакомство было более продолжительно, чем с вышеназванными двумя участниками в деле 1 марта. Он был олицетворением простоты, скромности и доброты. Кибальчич вовсе не был завзятым революционером и менее всего походил на фанатика. Террор он признавал лишь как неизбежное для русских революционеров зло в данную эпоху. Спокойный кабинетный ученый, до изумительности способный увлечься любой специальной наукой, Кибальчич был мирным социалистом-пропагандистом, и, как это видно из сделанных им на суде заявлений, он, по основным своим воззрениям, остался таковым до последнего момента жизни. Если он примкнул к террору, то лишь потому, что убедился в невозможности иным путем принести пользу своей родине. На самом себе он испытал весь ужас господствовавших у нас, благодаря самодержавию, порядков.

Кибальчич видел, что для честного человека совершенно закрыты все пути к мирной общественной деятельности. Уже один тот факт, что такой миролюбивый и скромный

человек примкнул к террору, служит наилучшим доказательством, что последний был неизбежен. В другой стране Кибальчич несомненно стал бы выдающимся ученым. Разве не в высшей степени характерно, что даже в тот момент, когда воздвигалась для него виселица, он в последнем слове на суде говорил о чертежах и выкладках, касающихся изобретенного им летательного снаряда. Поистине ужасен тот строй, в котором таких людей возводят на эшафот!

Я знал также, с давних времен — с весны 1875 года, и Гесю Гельфман. Она жила тогда в Киеве, занимаясь шитьем, и оказывала нам, пропагандистам, разные мелкие услуги. Простая, малоинтеллигентная девушка, она, конечно, больше по чувству, чем вследствие теоретического понимания, тяготела к социализму. Затем я потерял ее из виду: будучи арестованной по «делу 50-ти», она приговорена была на два года заключения в рабочем доме. Преследования правительства сделали и ее, скромную, тихую девушку, террористкой. О безграничной преданности ее революционному делу, о ее готовности на всякие самопожертвования свидетельствует вся ее жизнь, полная всевозможных мучений и страданий.

Печатается по: К 25-летию 1881–1906 гг.: Дело 1 марта 1881 г. Процесс Желябова, Перовской и других. Спб., 1906, с. 407–414.

М. Эльцина-Зак

ИЗ ВСТРЕЧ С ПЕРВОМАРТОВЦАМИ

Всякий раз как приближается 1 марта по старому стилю, годовщина «казни» Александра II, в моем воображении встают образы деятелей 1 марта 1881 года: с некоторыми из них я встречалась в течение зимы 1880–1881 гг.

Я тогда была студенткой-медичкой, жили мы — я и еще две подруги — в квартирке, состоящей из двух комнат с передней и кухней, на Конногвардейской ул. (теперь она называется Слоновой ул.), недалеко от Военно-Николаевского госпиталя, где находились тогда первые медицинские курсы.

К нам часто захаживали Геся Гельфман, которую я знала еще из Киева, и Саблин. Геся Гельфман с первого взгляда производила впечатление невзрачной еврейской мещанки-полуинтеллигентки: небольшого роста, плотного сложения, с темным цветом лица, с большими темно-карими глазами; но при ближайшем знакомстве все внешнее уходило в Лету, и она очаровывала добротой, мягкостью и лаской, сквозившими из всего ее облика. Мы видели в ней воплощение всего высокого, прекрасного, альтруистического и идейного, она была самоотверженной в великих и малых делах. Вечно о ком-нибудь или о чем-нибудь пекущаяся, вечно озабоченная, занятая, деловая, она никогда не приходила к нам бесцельно, посидеть, поговорить: то ей нужно было позанять деньжонок, то нужно получить платье для кого-нибудь, то оставить какой-нибудь пакетик, который нужно было спрятать, то предложить устроить вечеринку для сбора денег в пользу революционного Красного Креста и т. д. Мы знали, что она народоволка, террористка, но не подозревали ее участия в убийстве Александра II. Мы, конечно, шли ей навстречу, так как все были сочувствующие. Она снабжала нас нелегальной литературой — «Народной волей» и другими изданиями, книжками для народа. По ее просьбе мы отдали в ее распоряжение нашу кухню; нам она была не нужна, так как мы обедали в кухмистерской. В кухне что-то мастерили, работали, стучали, как будто молотками, что-то затевалось, но в чем дело, мы не знали и считали нескромным спрашивать, понимали, что это лишнее. Я не предполагала тогда, что в нашей кухне готовилось смертоносное орудие для террористического акта 1 марта.

В день первого марта вечером Геся прибежала к нам запыхавшаяся, взволнованная и сообщила об убийстве Александра II, о необходимости убрать все компрометирующее из квартиры, в первую голову из кухни, очистить ее от оставшегося «материала», который состоял из листов свинца. Мои подруги принялись выбрасывать куски свинца подальше от квартиры в снег; тогда была снежная зима, и в эту пору было много снегу; они рассказывали потом, что с поспеху выбрасывали даже на лестницу. Я же, больная ногой, должна была уничтожать все компрометирующее в наших комнатах: затопить печку и сжечь нелегальную литературу, некоторые письма и т. д. В этот вечер мы видели Гесю Гельфман в последний раз.

Саблин приходил к нам как будто без определенной цели, просто посидеть, поболтать, чаю напиться, отдохнуть. Это был человек среднего роста, крепкого сложения, красивой внешности, лет под тридцать, с правильными чертами лица, окладистой русой бородой, большими серыми глазами, несколько навыкате. Он тоже часто приносил нам нелегальную подпольную литературу. Раз как-то он спросил у меня, как понравилось мне одно стихотворение в какой-то книжке для народа. Со свойственной молодости откровенностью и безапелляционностью я ответила быстро и резко: «Совсем не нравится»; он удивленно и недоуменно посмотрел на меня и сказал улыбаясь: «Я прочитаю его вам». Я, конечно, выразила согласие. Он прочитал

стихотворение с уменьем и выразительно, и в его чтении оно значительно выиграло, оно показалось мне иным и лучшим. Окончив чтение, он спросил меня опять с улыбкой: «А теперь понравилось вам?» Я ответила утвердительно. Потом только я узнала, что он был автором этих стихов и вообще считался поэтом и пописывал стихи. После этого он часто декламировал нам свои и чужие стихи. Одно его стихотворение врезалось мне в память. Это — «Малюта Скуратов»; не знаю, было ли оно напечатано, нам он читал его наизусть. Малюта Скуратов ожил и просит разрешения показать ему тюрьмы и узников; его проводят по камерам: тут идет ряд описаний жутких картин томящихся и мучимых в тюрьмах мужчин и женщин, стариков, юношей, девушек; страдания их разрывают сердце. По выходе из тюрьмы Малюта делает следующий вывод: настоящие пытки сильней и жесточе пыток времен Грозного, потому что тогда мучили только тело, теперь мучают и тело, и душу. Это стихотворение он продекламировал нам по настоятельной нашей просьбе. Он любил декламировать в полуосвещенной комнате, чтобы быть самому в тени. Читал он совершенно ровным, как будто однотонным голосом, без повышения и понижения, без пафоса, конечно, но тем не менее так выразительно и проникновенно и производил такое сильное впечатление, что помню еще и теперь, как у меня мороз пробегал по коже.

Мы знали, что в конце концов их ожидает, чему они себя посвятили, и, понятно, окружали их ореолом уважения и поклонения. Они сами тоже знали, каков будет их удел. Саблин говаривал, что он в руки полиции живым не отдастся. И это, как мы знаем, не было с его стороны фразой. Когда после 1 марта полиция нагрянула на конспиративную квартиру по Тележной ул., где жили Саблин с Гесей Гельфман, дверь их квартиры долго не открывалась, затем послышался выстрел. Когда открылась дверь и вошла полиция, она нашла Саблина мертвым, плавающим в своей собственной крови.

Желябова я видела только два раза в своей жизни в 1880 г., приблизительно за полгода до 1 марта. Я тогда жила в семейной квартире у своих подруг. У нас скрывался бежавший из Сольвычегодска сосланный туда в ссылку из Киева В. Серпинский, друг моего, детства, теперь покойный. К нему, собственно, и приходил Желябов. Я помню его сидящим в нейтральной комнате, в столовой, где стояло пианино; одна из подруг играла, а он под шумок этой музыки вел конспиративную беседу с Серпинским. Ни одно его изображение, ни одна фотография не дает верного представления о его внешности. Это был крепкий, хорошо сложенный, осанистый мужчина, высокого роста, с широким лицом, а не овальным и худым, каким он всюду рисуется, с темно-каштановыми волосами и такого же цвета окладистой бородой, с небольшими глубоко сидящими искрящими карими глазами, а может быть и серыми, показавшимися, вечером темными, одним словом, одно из славных русских лиц. На устах его была добродушная, снисходительная улыбка, и он обдавал нас ласковым взглядом. Потом от Серпинского я узнала, что он был вождем народовольцев.

Такими-то мягкими и сердечными казались мне эти люди высшего порядка, которые обывателям представлялись воплощением всего грубого, жестокого и зверского.

Печатается по: Каторга и ссылка, 1923, № 12, с. 126–128.

О. С. Любатович

АНДРЕЙ ЖЕЛЯБОВ

Совсем другой тип (чем Лев Тихомиров) представлял собою Желябов. Это был характер, и характер сильный. Встреча моя с ним в Лесном и Петербурге была не первой встречей; я знала его еще в 1875 году в Одессе, где он жил тогда, отпущенный на поруки после дознания по делу, получившему впоследствии наименование «процесса 193-х». Мы встречались тогда изредка — за ним могли следить — и обменивались подпольной литературой; иногда он заглядывал в переплетную Эйтнера, где я одно время жила и где собирались иногда члены Южнорусского рабочего союза (Заславского). Но все это было урывками. Теперь (летом 79 г.) я встретилась с ним уже не мельком, а как товарищ по организации, которого мне так восторженно рекомендовали многие. Действительно, Желябов словно вырос за это время отдыха; в самом деле, он возмужал умственно и физически. Это был высокий, стройный брюнет с бледным лицом, прекрасной окладистой темной бородой, большим лбом и выразительными глазами. Речь его была горяча и порывиста, голос приятный и сильный; в нем были все задатки народного трибуна, но в нем не чувствовалось той глубины проникновения в душу человеческую, какая присуща была в такой высокой мере Сергею Кравчинскому и Валерьяну Осинскому; может быть, ему недоставало этого потому, что в то время Желябов еще мало страдал, но и его страдания были близки, очень близки, и ему пришлось их выпить полную чашу до дна. В описываемую же минуту все существо его было проникнуто каким-то радостным светом и великой надеждой. Его возмущал разрыв чернопередельцев, ссылавшихся на то, что террористическая борьба с правительством, принятая как система на Липецком съезде, повредит будто бы деятельности в народе. «Я покажу им, что они просто не хотят действовать; я покажу, что „Народная воля“, занятая борьбой с правительством, будет работать и в народе». И действительно, Желябов сумел организовать рабочие боевые дружины даже в такое время, когда большая доля его энергии была посвящена захватывающей борьбе с правительством. Но на это нужна была именно его энергия, а такая энергия присуща очень немногим.