1 марта 1881 года. Казнь императора Александра II

Кельнер Виктор Ефимович

Известно, что упразднение «диктатуры сердца» вызвано было манифестом нового Государя — манифестом, в котором было заявлено о самодержавии как коренной, незыблемой основе нашего государственного строя. К. П. Победоносцев рассказывал мне, что еще в самый день 1 марта, поздно вечером, явился он в Аничков дворец и умолял Государя уволить Лориса-Меликова. Государь не счел этого возможным. Очень понятно, что под влиянием страшного удара, разразившегося над ним, он растерялся, не отдавал себе ясного отчета в положении дел и считал возможным удержать в управлении Лориса и его друзей. Быть может, они и пользовались бы — по крайней мере на некоторое время — властью, если бы упомянутый манифест не привел их в неистовое раздражение. По рассказам весьма сведущих лиц, они (говорю о Лорисе-Меликове, Абазе

и Милютине) были убеждены, что Государь не может обойтись без них, не найдет советников, которые пользовались бы такою же популярностью, а потому подали просьбы об отставке с твердою уверенностью, что останутся на местах, но случилось иначе. Кстати о манифесте: нередко приходилось мне слышать, будто он был сочинен совместно Победоносцевым и Катковым, — что за нелепость! Во-первых, Каткова не было тогда в Петербурге, а во-вторых, он ни тогда, ни впоследствии не одобрял манифеста, автором коего был Победоносцев. И действительно, к чему было это торжественное заявление перед лицом всего народа? В предшествовавшее время было немало заявлений подобного рода, и общество изверилось в них, приучилось не придавать им серьезного значения; требовалось действие, а не более или менее пышные формы; если Государь хотел засвидетельствовать, что со вступлением его на престол порвана всякая связь с прежним правлением, то достаточно было бы просто-напросто уволить министров, которые в общем мнении служили наиболее видными представителями этого направления. Всякий бы понял смысл этой меры. <…>

Печатается по: Воспоминания Е. М. Феоктистова. За кулисами политики и литературы: 1848–1898. Л., 1929, с. 196–198.

В. П. Мещерский

МОИ ВОСПОМИНАНИЯ

Глава 42

<…> Придавая особенно важное значение им придуманному, сообща с политическими друзьями, плану либеральных реформ, Лорис-Меликов неоднократно с ним обращался к Государю и по странной случайности достиг в своих стараниях лишь 1 марта 1881 года… Государю был преподнесен проект правительственного сообщения. Государь начертал на нем свое согласие, повелев лишь, чтобы прежде обнародования оно было прочитано в Совете Министров, который назначался 4 марта.

Но пока Лорис-Меликов с такой ребяческою страстностью добивался от Государя его согласия на созыв в комитет земских представителей, ни он, ни поставленный им во главу Петербурга градоначальник понятия не имели о том, какая крупная и решительная мера принималась заговорщиками для осуществления цареубийства.

Чтобы судить о том, как в этом отношении был непостижимо слеп граф Лорис-Меликов, достаточно припомнить, что накануне 1 марта Государь приобщался св[ятых] тайн, [43] и когда его поздравляли, то он говорил с сияющим лицом: «Поздравьте меня вдвойне: Лорис мне возвестил, что последний заговорщик схвачен и что травить меня уже не будут!..»

43

Принял причастие.

Когда же говорил эту ужасную ложь своему Государю Лорис-Меликов? Как раз в то время, когда Кобозев, после долговременной работы в подвале дома на Малой Садовой, оканчивал с своими сотрудниками мину, имевшую быть взорванною в минуту проезда Государя 1 марта, и когда Перовская подготовляла к тому же дню трех человек с бомбами, имевших быть расставленными по набережной Екатерининского канала. Полиция не только не знала о двух покушениях, подготовленных к 1 марта, но не мешала Кобозеву целые ночи устраивать в двух шагах от Невского проспекта свою мину в подвале…

Первое покушение на Малой Садовой не осуществилось, так как Государь не проехал по той улице. Но на Екатерининском канале Богу угодно было дать цареубийству свершиться.

По насмешке судьбы, заговорщики знали о возможности проезда Государя по набережной Екатерининского канала, и три преступника были поставлены с бомбами в руках на свои посты, пока Перовская на другой стороне улицы — с платком в руках давала сигналы; а полиция не только

не знала о том, что три бомбы ждут русского Государя на набережной Екатерининского канала, но не могла знать и того, что Государь может проехать по этой набережной.

Перовская со своими тремя исполнителями ждала Государя на набережной, где ни одного не было полицейского!..

Несмотря на душную и тревожную атмосферу, в которой мы жили в это время, без уверенности в руководящей нами власти, катастрофа для всех нас была ужасной неожиданностью: по появляющимся прокламациям, по брожению умов в университете мы догадались, что партия террористов бодрствует, но мы не подозревали, что полиция была доведена Лорисом до такой степени бессилия и неспособности, что покушение на жизнь Государя среди белого дня стало доступно всякому первому встречному.

Во многих местах Петербурга взрыв двух бомб был слышен и принят был за одинокие какие-то выстрелы. Лорис, как мне рассказывали, во время взрыва находился в кабинете министра государственных имуществ Валуева и весело болтал: однако, услышав эти звуки взрыва, он смутился неведением их причин и немедленно уехал. Я жил в это время на Захарьевской и был дома, ничего не подозревая. Только в четвертом часу дня прибежал ко мне один из служащих с ужасною вестью, что на Государя было смертельное покушение и что его умирающим повезли в Зимний дворец…

Немедленно одевшись в галунный мундир, я поехал на площадь Зимнего дворца… Увы, при взгляде на толпы, бессознательно-тоскливо двигавшиеся на площади или стоявшие в каком-то оцепенении, при виде уже массы экипажей сомнения не могло быть: что-то случилось. Почти немедленно по приезде пришлось пережить страшное душевное сотрясение…

Раздался первый удар исаакиевского благовеста к вечерней службе, и едва он раздался, как из двери собственного подъезда Зимнего дворца с обнаженною головою вышел старик князь Суворов и сквозь рыдания сказал: «Государь скончался!..»

…С первой минуты свершающегося в наших глазах исторического события, с первого взгляда на площадь стало для каждого ясно, что народного беспорядка, как немедленного последствия катастрофы, нельзя было ждать. Негодование к преступлению, ужас совершившегося события и сострадание к несчастному монарху, павшему жертвою преступления, — эти три чувства сливались в каждом человеке в эту минуту на площади; малейший проблеск не только сочувствия преступлению, но равнодушие в ком-либо схватывались людьми из народа как повод искать мести за пролитую кровь, и в нескольких местах площади мы видели сцены расправы народа с заподозренными личностями, народ их хватал и вел к полиции, во дворе Главного штаба образовался внезапно какой-то приемный пост, и туда народ волочил каждого, кто ему казался подозрительным. Я упоминаю об этом факте как о важном историческом свидетельстве, насколько пылкая удача задуманного преступления была безумна и бесцельна как политическое событие, рассчитанное, очевидно, на народные беспорядки… Чувства, которые испытывал народ в эти минуты, были сильны и глубоки, но даже под влиянием подозрения, вдруг зарождавшегося в нем к тому или к другому лицу, народ не позволял себе дать волю своим чувствам и вел схваченного к полицейской власти. Начали съезжаться марш-маршем отряды казаков, но мы чувствовали и сознавали, глядя на тысячи и тысячи пораженного скорбью народа, что эти казаки были не нужны, и народ сам был в эту минуту надежнейшей охраной и опорой полнейшего порядка.

С площади я отправился в Зимний дворец. Там все было полно приезжающих со всех концов Петербурга узнать о случившемся. В комнату, где лежал Государь, никого не пускали: там были врачи и хирурги. Дежурным при Государе камердинером оказался Костин, бывший камердинером при покойном цесаревиче Николае Александровиче. Опять ужас смерти нас сталкивал, опять мы обнялись в порыве скорби и воспоминаний. Я попросил его мне дать что-нибудь на память о Государе; он вынес мне с его письменного стола гусиное перо, гладко обстриженное, сказавши: «Вот перо, которым в последний раз Государь писал», — и дал мне тоже окровавленное перо от султана каски. Быть может, этим пером бедный Государь подписал свое согласие на злосчастном докладе Лорис-Меликова о созыве земских представителей в реформаторскую комиссию.