1 марта 1881 года. Казнь императора Александра II

Кельнер Виктор Ефимович

В коридоре я наткнулся на Лориса. Не забуду его физиономии. Бледный, изнуренный и как бы убитый, он стоял, прижатый к стене, и с кем-то говорил. Невольно, глядя на эту роковую историческую фигуру, я слышал, как душа задавала вопрос: что выражает это лицо в эту минуту? Ужас угрызений, смертный приговор над собою как над государственным деятелем, слишком поздно сознавшим свою неспособность, свои заблуждения, или того же легкомысленного Лориса, растерянного и ошеломленного оттого, что сейчас он провожал до подъезда нового Государя и этот новый Государь ни звука ему не сказал?.. Тогда на вопрос не было ответа; но, увы, через два дня я припомнил этот вопрос вечера 1 марта и понял, что тогда передо мною стоял озабоченный подозрением немилости царедворец. Смерть его благодетеля Государя явилась для него не тем, чем должна была быть, причиною его конца, но случайным эпизодом, под ударом которого он даже не почувствовал

и не понял роковой связи с своею политическою ролью. Бежать с поста, бросив власть, он, разумеется, в эту минуту не мог. Но он мог, забыв о себе, ужаснуться своей ответственности за полную беспомощность полиции в минуту, когда все поняли, что эта беспомощность полиции являлась угрозою над новым Государем. Об этом он не подумал; но о продолжении разговоров, прерванных минутою 1 марта, на тему либеральных реформ Лорис уже думал в вечер с 1 на 2 марта, и политическая гостиная, где он черпал свое вдохновение и слушал либеральные речи, как ни в чем не бывало, уже 3 марта, манила к себе Лорис-Меликова.

Печатается по: Мещерский В. П. Мои воспоминания. Часть 2 (1865–1881). Спб., 1898, с. 495–500.

ИЗ ЗАПИСНЫХ ТЕТРАДЕЙ ОФИЦЕРА ЛЕЙБ-ГВАРДИИ КОННОГО ПОЛКА [44]

<…>В воскресенье, 1 марта 1881 года, в первое воскресенье великого поста, по обыкновению, в манеже Инженерного замка происходил развод с церемонией.

Развод был назначен от л[ейб]-гв[ардии] Саперного батальона; кроме него участвовали в разводе военные училища и внутренний караул от тяжелой кавалерии, и подъезжали конные ординарцы.

44

Записки печатались анонимно, хотя предполагается, что их возможным автором был В. П. Булгаков, выпускник Пажеского корпуса, один из представителей «золотой» петербургской молодежи.

Я служил в то время в л[ейб]-гв[ардии] Конном полку корнетом. От нашего полка на ординарцы подъезжал [45] великий князь Дмитрий Константинович.

Гр. Лорис-Меликов уговаривал Государя не ездить на развод, докладывая, что есть указания на то, что готовится новое покушение. Но Государь непременно пожелал ехать на развод, и одной из причин этого желания была та, что вел[икий] к[нязь] Дмитрий Константинович подъезжал на ординарцы. [46]

45

«Подъезжать на ординарцы» в данном случае означает «быть сопровождающим».

46

О том, что гр. Лор. — Меликов просил Государя не ездить на развод, сообщил мне кн. Ал. Иракл. Багратион-Мухранский, родной племянник графа, слышавший об этом от самого Лор. — Меликова. — Примеч. авт.

Я присутствовал на этом разводе и в последний раз видал черты столь любимого и столь великого Государя. Он был в мундире Саперного батальона, был очень весел и много говорил с окружающей его свитой. Впоследствии говорили, что лицо его имело будто бы земляной оттенок, предвещавший его близкую кончину, но я ничего такого не заметил.

По окончании развода я вышел из манежа одним из первых, так что, садясь в мои сани, я видел отъезжавшего вдали Государя. Я очень спешил и не обратил внимания, куда он поехал, но мне показалось, что он повернул на Малую Садовую, хотя оказалось, что он проехал во дворец вел. княгини Екатерины Михайловны. Я велел кучеру ехать на Б. Морскую, куда мне надо было заехать к фотографу Баллингеру за карточками, — и повернул на М. Садовую. Хорош бы я был, если бы Государь поехал действительно по М. Садовой!

Я пробыл недолго у Баллингера и поспешил домой, где у нас собралось несколько человек по случаю дня именин моей сестры. Во время пребывания моего у Баллингера и по дороге я не слышал никакого звука взрыва, но помню, что на обратном пути я видел народ, бежавший от Невского проспекта по Екатерининскому каналу, по направлению ко дворцу великой княгини Екатерины Михайловны. Тогда я не обратил на это никакого внимания.

Приехав домой, я не велел откладывать лошадей, вошел в квартиру, переоделся в сюртук и вышел в столовую, где сидела моя семья и гости. Входит Ольга Ивановна Мосолова и рассказывает, что ей извозчик говорил о покушении на жизнь Государя. Я говорю на это, что этого не может быть, так

как я только что видел Государя. В то время как мы были в нерешительности — верить или не верить, — входит знакомый Николай Васильевич Моисеенко-Великий и рассказывает, что Государя ранили. Я не выдержал и решил ехать тотчас же во дворец. Ольга Ивановна в перепуге и в слезах попросила меня довезти ее до дома, а так как мне было по дороге, то я сейчас же согласился на это, прося только поспешить. Как только я выехал из дома, я встретил моего рейткнехта [47] с запиской из канцелярии полка, в которой приказывалось немедленно ехать в полк. Я тут же понял, что все кончено, — и ужас наполнил мою душу. Тем не менее я решил довезти Ольгу Ивановну до дому и потом ехать в полк. У Спаса Преображения мне встретился прапорщик гв. конной артиллерии Борис Николаевич Козлянинов, гнавший во весь опор и кричавший мне на ходу: «il est mort, il est mort». [48] Слезы невольно брызнули из глаз моих, я снял фуражку и перекрестился.

47

Рядовой конного полка.

48

Он мертв, он мертв (лат.).

Отвезши Ольгу Ивановну и захватив из дому револьвер, плащ и каску, я поскакал в полк, где застал почти всех офицеров в сборе. Лошади в эскадронах были заседланы и замундштучены, людям розданы боевые патроны. Все почему-то ожидали какого-то возмущения и беспорядков; все потеряли голову и положительно не хотели верить смерти Государя, несмотря на то что многие видели нашего солдата Проскудина, несшего с другими от места преступления до саней смертельно раненного Государя; и рукав шинели Проскудина был выпачкан в крови этого дорогого мученика. Шинель эта хранится в полку.

Мы ожидали приказа выступать, но его не последовало. Да и куда выступать? Зимний дворец без того был весь оцеплен казаками, батальон преображенцев стоял во дворе его.

Все офицеры отправились в клуб, где велено было оставаться впредь до особого приказания. Командир полка барон В. Б. Фредерикс опасался, чтобы на умы солдат не подействовало убиение Государя; один из офицеров сидел постоянно в эскадроне; мы сидели по очереди, по два часа. Солдаты отнеслись ко всему довольно хладнокровно: они интересовались подробностями, сулили всякую пакость виновникам, но неповиновения никакого не оказывали, и в десять часов все уже храпели, за исключением дежурных и дневальных.

Не то было с офицерами: мы не спали всю ночь, все время говорили о страшном событии, об этом мерзком подлом убийстве, о прошлой жизни царя и о том, что ожидает нас впереди. Никогда я не забуду бледного лица поручика Глинки-Маврина, через несколько часов не могшего опомниться от страшного вида пронесенного мимо него умирающего Государя, в то время как Глинка стоял во внутреннем карауле. Когда Глинка рассказывал это, у него выступал пот у корней волос, и всем нам становилось жутко. Страшную и печальную ночь мы провели.

На другой день утром мы всем полком присягали у себя в большом манеже. Штандарт из дворца привез со взводом поручик Тиздель. Мы все были в парадной форме, без траура. Полк вытянулся вдоль стен манежа, Тиздель с конным взводом стоял у стены, выходящей на Исаакиевскую площадь. Мы все подняли правую руку со сложенными для креста пальцами, повторили за священником слова присяги и приложились к кресту и евангелию.

К 12 часам мы съехались в Зимний дворец. Наш полк стоял на своем всегдашнем месте, у портрета императора Николая, изображенного на нем в форме конной гвардии. Поневоле мы, конногвардейцы, вспомнили о том, как Николай I и Александр II любили наш полк, — и у всех пронесся вопрос: «А что новый Государь, так же ли полюбит конную гвардию, или другой какой-нибудь полк займет наше место в его расположении к нам?» — «Да, — как бы отозвался на общую мысль штабс-ротмистр Каменев 1-й, — вот видишь, тут император в форме Конного полка! А наша песня, кажется, уже спета!» — добавил он немного спустя. «Как так?» — спросил кто-то. «А вот увидишь, что кавалергарды возьмут верх!»

И правдивы были эти слова. После двух царствований конногвардейцы уступали опять место кавалергардам, которых сделал Павел I и которым тот же Павел I отдал место, всегда до него принадлежавшее конногвардейцам.

Когда вошел в наш зал Государь, то все были поражены его горестью и убитым видом.

«Господа, — сказал он, остановившись как раз около нас, — благодарю вас за службу моему покойному отцу; надеюсь, что вы не оставите меня в эту тяжелую для меня минуту и будете так же служить мне и моему сыну; а когда меня не будет…» Он не мог продолжать и зарыдал.