100 великих писателей
Шрифт:
Злой демон „конца века“ действительно им овладел. Он почувствовал зависть к людям средневековья, которые полагались на Бога. Но верить в Бога, верить в любовь Бога он был не в состоянии. В Бога, в которого верил даже Кокто!»
«Жизнь идиота», завершенная в июне 1927 года, явилась первым предостережением молодому XX веку, который на своем закате был назван безбожным. Злой демон «конца века» XIX-го овладел новым столетием и обжился на страницах книг многих больших писателей. В России злым демоном был одержим весь «серебряный век», что гениально показала Анна Ахматова в своей «Поэме без героя», которую можно назвать покаянием «серебряного века».
На рассвете 24 июля 1927 года Акутагава Рюноскэ покончил жизнь самоубийством, приняв смертельную дозу веронала.
Марина Ивановна Цветаева
(1892–1941)
Недавно мне на глаза попалась небольшая газетная заметка современного писателя под заголовком «Я люблю смотреть, как умирают дети». В заголовок он вынес эпатажную строку Маяковского из начала XX века, а сама заметка о наших днях, о конце этого века в России. «Даже самая эпатажная строка русской поэзии кажется сегодня слабой. В ней слишком много пафоса отчаянного протеста еще той, прекрасной эпохи. Теперь все — другое. Никто от конца света в ужас не приходит… Недавние взрывы (имеются в виду взрывы домов в Москве в сентябре 1999 года. — Г.И.) можно представить себе как большой будильник — проснитесь! Никто не проснулся. Никто даже особенно не ужаснулся — ну если только на минуту, не больше. Интересно все-таки, что может нас разбудить. Чернобыль не разбудил. Свидетельства о преступлениях коммунизма никого не тронули… государство обворовало нас много раз — только почесались, массовые заказные убийства никем не раскрытые — подумаешь!.. Наркомания среди молодежи — ну и что? Бешено нарастает эпидемия СПИДа — неважно. Детская армия вчерашних школьников воюет против кавказских профессионалов — пусть! Не помогла даже свобода слова — никто не верит ни в какое слово…»
Автор заметки много чего перечисляет, от чего другая нация бы встрепенулась, поднялась, начала что-то делать, чтобы ситуацию резко исправить, а в России сейчас взорви хоть всю Москву — это будет только радость для провинциальных политиков, начнут выбирать новую столицу и за этими хлопотами забудут вообще о существовании Москвы.
Писатель делает вывод, что мы живем в каком-то бреду, который надо взорвать, проломить, что-то сделать. Иначе мы вот-вот вообще потеряем Россию, хотя, может быть, она уже потеряна… Он считает, что «это — возмездие. Это страшно сказать, но оно справедливо». Считает, что это возмездие за черты нашего национального характера. «Это приговор русской лени, равнодушию к человеческой жизни, алкогольному безумию, развалу института семьи. Нам казалось: обойдется. Как-нибудь проскочим. С помощью воровства, Бога, Запада… У нас нет основы цивилизованной нации — личного и общественного самосознания. Мы не общество, а куча одичавших людей».
Такую большую цитату я выписал для того, чтобы читатель проникся таким тревожным ощущением нашего времени. Но больше я привел эту заметку для того, чтобы, оттолкнувшись от нашего времени, перенестись в начало XX века, когда созревал талант Марины Цветаевой. Хочу сразу же заметить, что автор опрометчиво называет начало века «той, прекрасной эпохой». Она прекрасна с точки зрения творческих достижений русских поэтов, художников, музыкантов, но совсем не прекрасна как общая ситуация в России. Александр Блок с легкостью расставался с той эпохой в 1918 году, он писал: «Художнику надлежит знать, что той России, которая была, — нет и никогда не будет. Европы, которая была, нет и не будет. То и другое явится, может быть, в удесятеренном ужасе, так что жить станет нестерпимо. Но того ужаса, который был, уже не будет. Мир вступил в новую эру». Блок считал, что он присутствует уже много лет при гниении и тлении «той цивилизации, той государственности, той религии».
Дореволюционную Россию идеализировать не надо. Это видно, например, и по письмам Тютчева. А вот В. В. Розанов в «Апокалипсисе нашего времени» говорит наотмашь: «Не довольно ли писать о нашей вонючей Революции — и о прогнившем насквозь Царстве, — которые воистину стоят друг друга».
Начало XX века — это борьба Революции и Царства. Блок, Розанов
«Художнику надлежит готовиться встретить еще более великие события, имеющие наступить, и, встретив, суметь склониться перед ними», — писал Блок. Брюсов, Клюев, Пастернак, Есенин, Цветаева и многие другие поэты приняли «великие события» при всей их кровавости, а Бунин, Гиппиус, Бальмонт, Вяч. Иванов и также многие другие — нет, не склонились.
Марина Цветаева с жадным художническим вниманием относилась ко всему новому, меняющемуся. Даже потом, в эмиграции в 1928 году, на вопрос: «Что же скажете о России после чтения Маяковского?» — а дело было после выступления Маяковского в Париже — Цветаева, не задумываясь, ответила: «Что сила — там…»
Это была сила новизны, сила той новой эры, к которой стремился Блок, к которой стремилась и Цветаева.
Подводя итог моему пространному рассуждению о начале и конце XX века, я хочу еще раз акцентировать внимание читателя на том, что Цветаева творчески созревала примерно в такое же время, какое переживаем и мы. Сегодня многие хотят все пробудить, обновить, по сути призывают новую эпоху — сегодня многие художники видят тупик, в который зашли жизнь, искусство и вообще все. Сегодня, как воздух, нужно новое Слово.
Такое же новое Слово ждали и в начале XX века. Марина Цветаева как поэт рождена предчувствием и воплощением того нового Слова. Ее невероятная творческая интенсивность, изобразительная воля, максимализм и воинствующий романтизм, ее сложный поэтический мир с постоянным глубочайшим монологизмом, со сложнейшими переходами от заклинаний к плачам, потом к пению, потом опять к заклинаниям, ее дерзкий переход от традиционности к авангарду и снова от авангарда к традиционности… одним словом, вся новизна поэзии Цветаевой идет от глубочайшей потребности личности поэта в новизне не только формально-поэтической, но в новизне почти вселенской.
Марина Ивановна Цветаева родилась в Москве 26 сентября (8 октября) 1892 года в полночь на Иоанна Богослова.
Красною кистьюРябина зажглась.Падали листья,Я родилась.Спорили сотниКолоколов.День был субботний:Иоанн Богослов.Мне и донынеХочется грызтьЖаркой рябиныГорькую кисть.Она родилась в семье профессора-искусствоведа Ивана Владимировича Цветаева и его жены, талантливой пианистки. Отец остался навсегда в памяти России как создатель Музея изобразительных искусств (теперь — имени А. С. Пушкина). На музее установлена мемориальная доска с его именем.
Домашний мир Цветаевых был пронизан интересом к искусству. Кругом были книги по античности, бюсты античных богов и героев. Поэтому в стихах Марины Ивановны много реминисценций и мифологических образов из античных времен. Она даже написала пьесы «Федра» и «Тезей», а дочь свою назвала Ариадной.
Мать — это прежде всего музыкальность, унаследованная Мариной. Восприятие мира через звук — это от матери. Мария Александровна Мейн — мать Марины — по крови была и немкой, и полькой, и чешкой, что, как считают специалисты, сказалось на взрывчатом характере дочери. Но эта взрывчатость в соединении с музыкальностью и дала миру неповторимый музыкальный мир Цветаевой. У нее в поэзии музыка не певуча, не мелодична, а, наоборот, резка, дисгармонична. Но это была и музыка эпохи. Примерно то же самое уловили тогда во времени композиторы Скрябин, Стравинский, Шостакович. Последний даже написал на стихи Цветаевой несколько произведений.