100 великих женщин

Семашко Ирина Ильинична

Близость смерти Марией ощущалась особенно остро. Её мироощущение напоминает дурное предчувствие перед катастрофой. Собственно, так это и было. В культуру приходило декадентское искусство, в России расцветал терроризм, наступал XX век, век катаклизмов и бурь. По возрасту она могла бы дожить до 1917 года, но по тонкости понимания окружающего она должна была стать только провозвестником, предтечей перемен.

Насколько богатой была её душевная биография, настолько блеклой представляется её фактическое существование. Она так и не познала большой, земной любви, хотя вся её внутренняя организация, казалось, была подготовлена к этому чувству. Правда,

был у Башкирцевой один не слишком страстный роман в Италии, но он закончился разочарованием, вся энергия которого была перенесена в живопись, в искусство, в любование собой.

Сложные отношения связывали Башкирцеву с её учителем Лепажем. Французский художник меньше всего походил на Дон Жуана. Он был прост и сдержан, маленький с невнушительной фигурой, молодой человек не мог, конечно, заинтересовать амбициозную, требовательную Башкирцеву. Но она была уже очень больна, чахотка прогрессировала, и встречи с Лепажем становились её единственной отдушиной в борьбе с тяжёлым недугом. Именно в этот период были написаны самые значительные работы Башкирцевой, приобретённые Люксембургским музеем.

Башкирцева, конечно, не любила Лепажа, но он дал ей возможность реализовать её желание о преклонении перед ней, о преданности, о беззаветной любви. Тяжёлая болезнь приковала Лепажа к постели, но и тогда, когда он не мог двигаться, потребность видеть Марию каждый день вынуждала его близких приносить художника в дом Башкирцевых. Он неотлучно находился у постели девушки и в последние предсмертные месяцы. С обёрнутыми подушками ногами, пока не наступала ночь, Лепаж сидел у изголовья Марии. Они почти не говорили, но он не мог уйти и с тоской наблюдал, как умирает любимая женщина.

Образ Башкирцевой последних месяцев вспоминает подробно в предисловии к каталогу её картин известный в своё время критик Франсуа Коппе. Это была девушка небольшого роста, худая, очень красивая, с тяжёлым узлом золотых волос, «источающая обаяние, но производившая впечатление воли, прячущейся за нежностью… Все обличало в этой очаровательной девушке высший ум. Под женской прелестью чувствовалась железная, чисто мужская сила, и невольно приходил на память подарок Улисса юному Ахиллу: меч, скрытый между женскими уборами».

В мастерской гостя удивили многочисленные тома книг: «Они были здесь все на своих родных языках: французы, немцы, русские, англичане, итальянцы, древние римляне и греки. И это вовсе не были книги „библиотечные“, выставленные напоказ, но настоящие, потрёпанные книги, читанные-перечитанные, изученные. Платон лежал на столе, раскрытый на нужной странице».

Во время беседы Коппе испытал какую-то необъяснимую внутреннюю тревогу, какой-то страх, даже предчувствие. При виде этой бледной, страстной девушки ему «представлялся необыкновенный тепличный цветок — прекрасный и ароматный до головокружения, и тайный голос шептал в глубине души слишком многое сразу».

Как бы прощаясь с жизнью, Мария начала писать большое панно «Весна»: молодая женщина, прислонившись к дереву, сидит на траве, закрыв глаза и улыбаясь, словно в сладчайшей грёзе. А вокруг мягкие и светлые блики, нежная зелень, розово-белые цветы яблонь и персиковых деревьев, свежие ростки, которые пробиваются повсюду. «И нужно, чтобы слышалось журчание ручья, бегущего у её ног, — как в Гренаде среди фиалок. Понимаете ли вы меня?»

Что осталось от Башкирцевой? Книга в тысячу страниц, разошедшаяся в первые десять лет огромным тиражом по всей Европе… Картины, о которых мало кто может

сказать что-либо внятное. И осталось самое главное — таинственное воздействие её личности через годы и расстояния. Впечатление от её дневника часто сравнивают с впечатлением от произведений Пруста. Прустовская эпопея об отрезке бытия напоминает дневник вообще, а дневник Марии напоминает — вообще — рассказ об отрезке человеческого бытия. Причём оба автора продвигаются наугад, среди случайностей и непредсказуемых событий, пусть о чём-то догадываясь, но до конца всё же не зная своей судьбы.

Некогда Люксембургскую галерею в Париже украшала аллегорическая скульптура «Бессмертие»: молодой гений умирает у ног ангела смерти, в руке которого развернут свиток с перечнем замечательных художников, преждевременно сошедших в могилу. На этом свитке есть русское имя — Мария Башкирцева.

ВЕРА ФЕДОРОВНА КОМИССАРЖЕВСКАЯ

(1864—1910)

Русская актриса. На сцене с 1890 года. Работала в провинции, в Петербурге в Александрийском театре, в 1904 году создала свой театр.

Судьба великой русской актрисы словно вобрала в себя все боли и взлёты этой нелёгкой профессии, и если бывают жизни типичные, то Комиссаржевская стала совершенным «типом» Мельпомены, богини, ненасытно требующей души и плоти артиста. Не зря именно Веру Федоровну назвали «чайкой русской сцены», признав только за ней право неким тревожным символом распахнуть крылья на театральном занавесе. Удивительно, но даже незначительные детали её биографии какими-то незримыми нитями связаны с нашим представлением о настоящем актёре.

Федор Петрович Комиссаржевский, высокий, статный, обладающий прекрасным оперным голосом актёр, навсегда стал для своей дочери образцом для подражания и близким советчиком. Запах кулис девочка узнала с лёгкой руки отца, пропадая сначала на спектаклях, а потом и на репетициях. Он же стал и первым мужчиной, причинившим Вере и её родной сестре Наде острую душевную боль. Когда девочки подросли, отец ушёл из семьи и вновь женился. Мать Веры поступила благородно и при разводе всю вину взяла на себя, оплатив судебные хлопоты.

Оставшись без поддержки, сестры впервые серьёзно задумались о будущем. Образование их было никудышным. Отец, занятый театром, не задумывался о систематических занятиях дочерей, и Вера всю свою жизнь не могла восполнить эти пробелы в образовании, её спасала только феноменальная память и редкое упорство. Наконец, Надя решила стать актрисой, благо её пригласили в имение фабрикантов Рукавишниковых, где был устроен народный театр, а Вера решила устроить личную жизнь.

Кандидатур было несколько, но девушка выбрала молодого художника, пейзажиста, светского красавца и, видимо, знатного интригана Владимира Муравьёва. Страстная натура Веры с особой полнотой проявилась в любви — вся жизнь сосредоточилась на муже и доме. Но ликование продолжалось недолго. С первых же дней совместной жизни начались размолвки. Ловеласу Владимиру вскоре надоела нервная опека жены-домоседки, и он стал её обманывать, что вызывало бурные сцены, а потом сладость примирения. Вскоре муж стал замкнутым, и они перестали говорить об искусстве, что было такой отдушиной в жизни Веры. Однажды Владимир раздражённо бросил: «Что ты понимаешь в искусстве? Наводи красоту в гостиной, занимайся своими туалетами».