1000 ночных вылетов
Шрифт:
— Где сестренки? Где… мама?
Я никогда не называл так мачеху — только «тетя Лена». Я уважал ее, может быть, по-своему любил, но назвать мамой… Мать бывает одна.
— Мама с девочками эвакуированы на Урал.
— А ты? Ты же путеец. Почему на тебе форма?
— Железнодорожный батальон. Вот начали ремонт моста.
— Тебе тяжело, отец? Ты…
— Как всем. Да, я не молод. Но война для всех. Для всей России.
— А дед? Он уехал со всеми?
— Ты не знаешь нашего дедушку? Остался. Сколько я его ни уговаривал… «Здесь могила
— Так идем к нему! Что же мы стоим?
— Мы не пойдем.
— Отец! Он все враждует с тобой? Ох, суровый мой дед! Идем! Он будет рад нам обоим!
— Его нет, сынок…
— Как — нет?
— Месяц назад его расстреляли немцы. За связь с партизанами. Так рассказали соседи… Его тайком утащили ночью и похоронили на огороде…
— Ты видел это место?
— Нет.
— Почему? Ты же был там?
— Был. Но тех, кто хоронил, тоже нет…
— Немцы?
— Да…
Я прижимаюсь лицом к плечу отчима. Ах, этот дождь! Какая мокрая у отчима шинель…
Он мог не лететь
Как обычно, в период между наступательными операциями полк ведет разведку, лишь изредка нанося бомбовые удары по оборонительным сооружениям и скоплениям техники противника. Относительное затишье на фронте командование полка использует для тренировок летчиков нового пополнения.
Но в начале марта 1944 года пришел приказ о нашем перебазировании на новое место — ближе к линии фронта. Это всегда верный признак близкого наступления. И сразу же оживились летчики, собранней стал весь личный состав полка.
Не помню уже теперь, какие причины задержали меня на месте прежней дислокации, на новый аэродром близ деревни Щитня мы прилетели со штурманом Кулидой, когда наши однополчане уже основательно там обжились.
— Вовремя появились! — встретили нас в эскадрилье. — Ваш черед заготовлять дровишки. Пила и топор в сарае, а ручки — ваши! Инструкция к пользованию инструментами отсутствует! Есть предложение: после приобретения соответствующего опыта штурману Кулиде составить таковую и прикрепить надежным способом в районе рабочего места!..
— Всё? — Кулида презрительно шмыгает носом. — Ораторы! Столько трепа из-за пустяка. Пошли, командир!
Мне осталось одно — следовать за ним. Тут не отвертишься.
Сарай как сарай. Поленница саженных березовых плах, козлы, пила и топор. В дальнем углу пегая корова пережевывает жвачку и, глядя на нас, презрительно кривит влажные губы. Или мне так кажется?
Кулида быстро укладывает плаху на козлы и протягивает мне пилу. Ровно звенит стальное полотно, летят белые брызги опилок.
— Вжик-вжик! Вжик-вжик!
Соскучились руки по работе. Ходят под гимнастеркой упругие мускулы. Звенит в руках пила: вжик-вжик!
— Му-уу!
— Вы недовольны чем-то, буренушка? Звук пилы вам не нравится?
— Му-уу!
My! Мычит и гребет землю копытом в своем углу корова. Это ее личное дело. На то она и корова.
— Вжи-ик! —
До двери два прыжка. Я предпочитаю удалиться, но… дверь заперта снаружи. В щелях между досок успеваю заметить чьи-то любопытные глазищи.
— Черти! Откройте!
Молчание. А Кулида и корова уже состязаются в спринтерском беге. Замечаю, что на противоположной стене вынуты два верхних бревна. Если разбежаться… Что значит лучший игрок баскетбольной команды! Молодец, Кулида! Вот это прыжок! Только сапоги мелькнули под крышей. Но ситуация осложняется, теперь уже я становлюсь объектом пристального внимания этого двурогого существа. Жалобно канючу в дверные доски:
— Братцы, пустите! Век не забуду! Табак отдам! Боевые сто грамм в рот не возьму. Пустите, черти! Я ж не тореадор!
— Будешь!
— Возьми полешко вместо шпаги…
— Снимай гимнастерку, заменит плащ. И опять же — легче бегать!
— Тореадор! Смелее в бой! — Это голос Бориса. Тоже мне друг. Но полешком вооружаюсь и стараюсь держаться ближе к коровьему хвосту. А за стеной вопят, как на стадионе:
— Давай! Давай!
— Смелей, тореро!
Мне отвечать некогда. С тоской поглядываю на спасительную дыру под крышей, прикидываю, что мне такую высоту не одолеть, и бегу. Не поймешь, кто за кем гонится — то ли корова за мной, то ли я за коровой. Подхватываю одно полешко и бросаю его у стены, где недостает двух верхних бревен. Второе полешко ложится на первое. Так. Теперь сильный рывок. Коровьи рога ударом в мягкое место помогают приобрести достаточное ускорение, и я шлепаюсь в снег по ту сторону сарая. У-ух!
Рывком распахиваю дверь общежития. Бешено стучит сердце, и дыхание, как у загнанной лошади. Дневальный отрывает нос от книги.
— Т-с-с! — предупреждающе поднимает он палец. — Эскадрилья отдыхает перед полетами.
— Отдыхает? — невольно перехожу на шепот и оглядываюсь: действительно, все лежат на нарах.
— Отдыхают?.. А я… я у вас тореадором выступаю?
Дневальный молча прикладывает палец к губам. Я тоже молча достаю пистолет и восемь раз стреляю в потолок.
— Салют, камарадос!
— Привет, старина! — Борис притягивает меня за руку к себе на койку. — Не сердишься, друже?..
Разве можно сердиться на друга? Тем более что он…
Эх, Борис, Борис! Я-то знаю, почему все реже и реже рокочут струны твоей гитары. Уж если ты и берешь ее в руки, то совсем не для нас. Знаю, почему ты все чаще уходишь к широкому плесу Днепра и что за беспокойная чертовинка появилась в твоих серых глазах. Впрочем, ни для кого уже не секрет, зачем вечерами появляется у самолетов тонкая, как днепровская тростинка, фигурка Тоси. Нет, не меня провожает она в полет, не мне навстречу распахиваются ее глаза, которые не в состоянии скрыть тревогу.