10000 часов в воздухе
Шрифт:
Оставив механика в пилотской кабине, беру автомат и вместе с вооружившимися штурманом, вторым пилотом и радистом прохожу к пассажирам. Обычно у нас, в гражданской авиации, двери самолёта открывает радист, он первый сходит на землю.
Радиста экипажа, как и штурмана, зовут Толей.
— А ну-ка, Толя, — обращаюсь как можно бодрее к радисту, — к своим прямым обязанностям приготовься!
Не спеша, еле переставляя ноги, Толя идёт к выходу. Толя — человек гражданский, и вначале я колеблюсь, правильно ли поступаю, посылая его первым на разведку. Но, глянув на его богатырскую
Толя нажал ручку, дверь распахнулась. Тотчас раздалась команда, похожая на немецкую, лязгнуло оружие. Радист инстинктивно попятился назад, рывком потянул за собой дверь, и она мгновенно захлопнулась.
Повернув ко мне перекошенное от страха лицо, Толя кричит:
— Их там целая шеренга выстроилась! Форма — фрицевская, все с автоматами! Не иначе, как влипли мы!
Всё, казалось, было ясно. Я поспешно прошёл обратно к себе в пилотскую кабину, с удовлетворением отметив, что мои пассажиры держат автоматы на изготовку. Порядок!..
Я уже взялся за штурвал, готовясь скомандовать механику: «Газ!» — как меня вновь одолели сомнения. Жалко было поворачивать, не выполнив задания! Да и удрать мы всегда успеем, к тому же в нас пока не стреляют…
Передумав, я вернулся в кабину и снова отправил Толю к двери. На этот раз в сопровождении переводчика Феди.
— Спроси только у них, что они за люди? — наказал я радисту.
В тот момент, когда Толя резким толчком ноги распахнул дверь, хлопнул выстрел и кверху взвилась белая ракета; она разом осветила площадку и строй вооружённых людей, вытянувшихся вдоль самолта. Люди что-то кричали хором. Федя перевёл:
— «Греческие партизаны! Добро пожаловать, русские гости!»
Догорающая ракета ярко осветила мужественные лица. Воины стояли «смирно», сохраняя строй. Большая часть из них была одета в серо-зелёную форму, все они были хорошо вооружены и продолжали что-то кричать, но шум моторов заглушал звук голосов. Я приказал механику выключить один из моторов, второй оставил. На всякий случай.
Спустив трап, с автоматами на шее мы стали один за другим сходить на землю. Прозвучала незнакомая команда, и строй взял автоматы на изготовку. Мы судорожно вцепились в своё оружие. Грянул залп в воздух, следом прозвучало троекратное «ура» на греческом языке.
У нас отлегло от сердца — сомнений больше не оставалось: мы — у своих! Перед нами почётный караул, залп был приветственный.
От строя отделился невысокого роста сухощавый человек, в аккуратно пригнанной форме, перетянутой портупеей. Человек этот был ещё не стар, но виски его изрядно серебрились; на строгом, аскетическом лице, как угли, горели чёрные глаза.
Отрекомендовавшись командиром греческого партизанского отряда, он рассказал, что партизаны узнали нас сразу по красным звёздам на крыльях самолёта. Выражая свою радость по поводу прибытия первых посланцев великой Страны Советов, командир заволновался, голос его дрогнул.
Недолго думая старший
Строй дрогнул, все смешалось, мы очутились в толпе греческих партизан. Не помню, сколько рук я пожал, сколько получил и роздал поцелуев. Мы все — и хозяева и гости — были пьяны от охватившей нас буйной радости.
Посыпались взаимные расспросы. Ну и досталось же тут нашему переводчику Феде! Его, казалось, раздерут на части. Но зато и ухаживали за ним больше, чем за кем-либо другим из нас, — без него нельзя было обойтись.
Началась выгрузка самолёта. Мы должны были спешить, чтобы пересечь линию фронта под покровом ночи. Работали дружно. Любо было смотреть, как принялись за дело гости и хозяева!
У меня были с собой московские папиросы «Москва — Волга». Заметив, что многие курят, я стал угощать их. Вокруг меня сразу сгрудилась толпа, каждый хотел получить папиросу, даже коробку и ту отобрали у меня. Те, кому папирос не досталось, окружили счастливчиков: каждая папироса переходила из рук в руки, её рассматривали, пробовали прочесть золочёную надпись на гильзе. Никто, к моему удивлению, не закурил: подаренную папиросу, любовно осмотрев, бережно закладывали за отворот пилотки.
Досада взяла меня: и дал же я маху! Греки курят только сигареты или трубки, к нашим гильзам с твёрдым мундштуком они непривычны. Однако неужели им неинтересно попробовать, каков табак? Когда я спросил об этом одного из партизан, тот дружелюбно хлопнул меня по плечу.
— Напрасно беспокоитесь, — перевел мне Федя его слова, — очень хорошие папиросы, просто замечательные! Но пока мы будем беречь их, закурим все сразу в День Победы!
В разгар нашей разгрузки явился английский офицер связи. Мы признали его сразу: белый цвет его кожи резко выделялся среди смуглых партизанских лиц, да и британская колониальная форма светло-кофейного цвета вместе с пробковым шлемом были нам хорошо знакомы.
Небрежно волоча ноги в желтых крагах, сухопарый и долговязый, с бледным продолговатым лицом англичанин подошел к полковнику Попову и ленивым жестом, приложив два пальца к головному убору, стал расспрашивать, как мы рискнули сесть наугад в горах, на незнакомой площадке.
— Я вас вовсе не ждал! — процедил он сквозь зубы.
— Возможно, — нашёлся полковник, — что вы нас и не ждали. Но вот они ждали с нетерпением!
Тут советский офицер сделал широкий жест, указав рукой на обступивших нас партизан.
— Господин офицер, — вмешался я в разговор, — ждали вы нас или не ждали, сейчас уже неважно… Вы лучше скажите: почему так долго не отвечали? Вы же видели наши световые сигналы и ракету?
— А я и не собирался вам старт выкладывать, — ответил англичанин всё так же невозмутимо. — Вас здесь вообще не должно было быть! Мы ждали сегодня французский самолёт из Каира. Вам просто повезло: вы подстроились под время его прилёта — вот и пришлось вас принимать.
— Ну, пустяки, — сглаживая мою резкость, добродушно заметил майор Иванов. — У нас есть такая пословица: всё хорошо, что хорошо кончается!..