14 сказок для взрослых
Шрифт:
Гаплодий, друг соплодий, олицетворял наше непосредственное руководство. Мне он запомнился неологизмом «знаменоносец», озвученным в официальной речуге. Филолог во мне не преминул его исправить, указав на необходимость опущения в некоторых случаях одного из двух следующих друг за другом одинаковых слогов, каковое явление в лингвистике называется гаплология, на что он отозвался:
– Тоже мне, гаплодий. Сиди, пиши.
Сам нарвался.
Невзлюбил меня Гаплодий сразу. С тех пор, как был к нам свеженазначен. С первой планерки, на которой высказал свою угрозу:
«Как нам надо, так и будем освещать», – говорю я.
Запомнил.
Угроза оказалась реалистичной.
Но и мы не лаптем щи хлебамши.
Обычно Гаплодий смотрел на работе Дискавери или что-то вроде, абы по экрану плавали рыбы. Ефимик, регулярно получая служебный втык, отмечал, что рыбы были единственным позитивным моментом, который он выносил из кабинета. О коммерческих способностях шефа мнения он был невысокого:
– Мечтал купил аквариум. Жена не разрешила. Купил телеканал.
Сам реж. звал начальство за глаза «наша Зыкина».
«При мышлении человек пользуется не только значениями слов, но и образами (поэтому иногда говорят о наглядно-образном мышлении). А знаменитый философ-диалектик Гегель обратил внимание на то, что и непосредственная трудовая деятельность, – скажем, труд каменщика – обязательно требует мышления, и в этом случае человек в определенном смысле мыслит самими своими действиями. Это очень точное наблюдение: ведь трудовые действия человека всегда осмысленны.
Но все-таки основное орудие мышления – это язык. Именно поэтому Карл Маркс назвал язык «непосредственной действительностью мысли». Энциклопедический словарь юного филолога, М., 1984, на след. стр. от Бодуэна.
Черкну пару строк, пока не упал снег Куросавы:
Мы жили (исключение из правил).
Мы бесполезно прожили – а то!
Наш гений спал. Нас век душил, и правил
Автопилот, автопортрет, авто…
Жили бы мы жили не тужили, но в один прекрасный день, т. е. вечер, домового свалил аппендицит. По словам Ефимика, новость Гаплодий поведал едва ли не злорадно, имея в подтексте «Меньше водки жрать надо»:
– Ну-с, зайцы-побегайцы, чем эфир закрывать будем?
– Вы и садитесь. Текст в суфлер дадим.
– Я бы сел. Но меня в Берне ждут.
Гаплодий намекал, что послезавтра улетает на международный семинар «Актуальные вызовы современности. Компьютерная безопасность». Как будто мы не были наслышаны за три месяца. И не мной написан был ему доклад.
– Тогда – помирать так с песней! – я предложил Зыкиной твою кандидатуру, – рассказывал Ефимик. – Поморщился, но согласился. Дерзай.
Никогда Штирлиц не был настолько близок к провалу.
– Мне в кадр нельзя. У меня рожа нефотогеничная.
– У всех такая.
– У меня хуже. И это мнение специалиста, отягощенного курсом мировой литературы. Поставь Хунту.
– Загоруйко в монитор не влезет.
– Раньше влезал.
– Там у меня другая композиция кадра.
– Фима, хороший
Зря я так. Но нутро не подвело – после сравнения с Бергманом Ефимик постарался доказать обратное.
Гаплодий утвердил Хунту, оставалось наскоро подогнать под доступный обывателю формат «Компьютерную безопасность» и спать. Спать!
«При изучении языка Бодуэн не замыкался в рамках лингвистики. Напротив, он считал, что языкознание должно опираться на достижения психологии и социологии, что полное исследование языковых фактов невозможно без обращения к данным этнографии, археологии, истории культуры. Все это Бодуэн не просто декларировал, а практически осуществлял в своих работах». Энциклопедический словарь юного филолога, 1984.
Хунта отработал политминутку на пять баллов. Долгие годы на службе у солидола не сумели загасить в нем артистический талант. Однако Гаплодий нашел к чему придраться. Была надежда, что пакуя носки в дорогу, он не сунет нос в эфир, но пострел везде поспел. Сияя как медный грош (написал бы на моем месте классик), он вызвал нас с режем на ковер:
– Почему Загоруйко у вас все время говорит «процессЁр»?
Каюсь, недосмотр. Пожимаю плечами:
– Думаю, он так говорит всегда.
– Думать надо раньше. Чего он в паузах как жвачку жует?
А действительно была у Коли привычка шлепать губами, и говорил он, входя в раж, слегка причмокивая. На общих планах, когда снимали покер, незаметно. На крупном выперло, хотя чмоки Ефимик при монтаже заглушил.
– Наверное, рассинхрон, – отвечаю.
– Это вы у меня рассинхрон! Оба! Режиссер и сценасЁр.
Гаплодий счастливо загоготал, якобы удачно пошутил.
– Чтоб духу Загоруйки больше в эфире не было. Поняли задачу?
– Поняли, не будет.
– Чем дыры затыкать, это ваша проблема. Не найдете чем – у кого-то отпуск накрылся.
– Можем культурой, – нашелся Ефимик.
– У меня ваша культура вот где! – Гаплодий выразительно провел секущим жестом себе по горлу. – Ладно. Учитесь, пока я жив. Все новое хорошо забытое старое. Берите домово… тьфу, Холопеню из архива.
На том Гаплодий с чистым сердцем улетел в Берн читать мой доклад.
Люблю я и люблю безвозмездно в багрец и золото одетые леса, грибные дожди, трель жаворонка и кучевые облака, готовые оросить поля живительным ливнем. Поземки и туманы, проворные ручьи и тихие бобровые заводи, ягоды земляники и горький дым сжигаемых опавших листьев. Склонившиеся в парке над прудами ивы и кованые ограды мостов. Веселых гипсовых пионеров и танцующие фонтаны. Гул трамвая по мостовой и странноприимный ковчег минских кафе, не до конца превращенных в шантаны. Уродливые махины окраин и вылизанный для иностранцев центр, аляповатые фрески периода зрелого социализма (в ярко-красных тонах «вырви глаз») и притаившиеся во дворах, в стороне от проспекта, двухэтажки; колоннады фальшивых дворцов и вороний грай.