151 эпизод ЖЖизни

Гришковец Евгений Валерьевич

И вдруг альбом «Группа крови». Я сопротивлялся этому альбому, потому что он, конечно, вызвал такое мощное движение в воздухе, что его ни с чем нельзя было сравнить. А я сопротивлялся. Я пытался доказать всем и каждому, что звучание, во многом образ и даже то, что группа «Кино» поставила барабанщика на ноги… но самое главное, конечно, звучание – всё если не сказать содрано, то во многом взято у группы «The Cure». И вообще, группа «Кино» своим звучанием напоминала европейские аналоги, причём семи – десятилетней давности.

Но я никогда не забуду, как слышались отовсюду песни этого альбома. Городская окраина, лето, пыль и зной, воскресенье,

многие гаражи открыты, и мужики там возятся, ковыряются в машинах, пьют водку, а из гаражей звучит Цой. И после Цоя – блатняк или что-то про Кандагар. Или – пляж на берегу Томи, стоит «девятка» с распахнутыми дверцами, и оттуда звучит «Кино», хотя до этого – «Мираж» или «Ласковый май». Это было поразительно! Это не укладывалось в голове! И во многом отталкивало приверженцев чистого рок-н-ролла от Цоя. Хотя, уверен, тайком они все его слушали.

Я был на двух концертах Виктора Цоя. Летом 1989-го, в Питере, я видел «Кино» в сборном концерте. Звучали они плохо, гораздо хуже, чем «Алиса» и «ДДТ», – несыгранно и вяло. И если бы все собравшиеся не знали песен наизусть, понять слова было бы невозможно. Второй концерт был в Кемерово, в спорткомплексе «Октябрьский», зимой того же 1989 года или в самом начале 1990-го. Он был заявлен как концерт группы «Кино», а приехал один Цой. Народу – битком. Все ждали полноценного концерта и были возмущены очевидным обманом. Возможно, Цой не знал о происках организаторов, но никаких объяснений давать не стал и начал петь. Он был явно не в духе, пел плохо, звук был отвратительный. Да и, честно сказать, я не знаю концертных записей «Кино» и концертных исполнений Виктора Цоя, где бы он звучал хорошо. Он не справлялся с дыханием, голос звучал слабо, а фирменные, любимые по студийным записям интонации ему не давались. Концерт проходил, на мой взгляд, ужасно. Цою не удавалось удерживать внимание, люди отвлекались, несколько раз в зале начиналось брожение. Исполненные ближе к концу хиты хоть как-то воодушевили и подняли зал. Помню, на сцену к Виктору вышел кемеровский браток в спортивном костюме. В руках у него была пластинка «Кино». Он что-то говорил, Цой не реагировал. Охранников рядом не оказалось, а браток был на взводе и что-то явно «предъявлял». Но Цой даже бровью не повёл, он начал исполнять следующую песню, и тогда браток запустил пластинку в зал. Конверт полетел в одну сторону, пластинка – в другую. Браток ещё что-то кричал, но его уже не было слышно.

У меня осталось тяжелейшее впечатление от концерта, но это был единственный концерт, на котором собрались те, кто слушал «Soft Machine» и «King Crimson», а также те, кто представления не имел о такой музыке и у кого в машине кассеты с Цоем лежали вперемежку с кассетами Вилли Токарева. Меня сильно раздражали и продолжают раздражать (но уже не сильно) худосочные парни с гитарами, которые в разных городах страны на пешеходных улицах и в парках исполняют песни Цоя, бледнолицые барышни с лицом Цоя на майках и рюкзаках, корявые надписи, сообщающие о том, что Цой жив… Но самые трудные и решающие годы моей молодости прожиты с его музыкой.

Мне совершенно не понятно, как из того вполне простого, юного, искреннего и почти незаметно-ироничного юноши, что пел про алюминиевые огурцы и дерево, которое он посадил, получился мощный и ясный романтик, настоящий поэт и удивительный мелодист, несмотря на вторичность звучания его группы. Мелодии, казалось, так из него и вылетали. Легко! Он мощно поднялся в своих текстах над всем ноющим и во многом бессмысленным и фальшивым контекстом музыки, которая именовала себя русским роком. Он так и остался совершенно непостижимым, как непостижим любой настоящий художник, из биографии которого ничуть не следуют его деяния.

Очень

много говорилось и до сих пор говорится о том, что он погиб вовремя и, видимо, всё лучшее сделал. Убеждён, что это не так. Если вдуматься: ему было двадцать восемь, а он несколько раз успел так мощно поменяться! Он непременно сделал бы что-то неведомое и сильное. Правда, проживи он ещё лет пять, те же самые люди, которые пишут на всех заборах, что он жив, говорили бы, а то и орали, что он исписался, продался, ожирел или что-нибудь в том же духе… Хотя – сложно представить Виктора Цоя в сегодняшнем музыкальном контексте, когда даже Земфира выступает в Юрмале в одном концерте с Димой Биланом. Но отчего-то я уверен, что Цой смог бы продемонстрировать какой-то совсем другой, нужный и правильный способ существования в сегодняшней разобщённой и во многом развращённой музыкальной среде.

Слишком много личного у меня связано с тем временем, которое отражено и почти задокументировано Цоем. В этом смысле он, конечно, жив, пока живы мы (улыбка).

18 августа

По всем признакам, жаркое и радостное курортное лето у нас закончилось. Ещё вчера холодный ветер дул порывами, но в разрывы облаков успевало проскочить знойное солнце и дать надежду, что прогнозы на похолодание ошибочны. Ан нет. Грустно. Но жаловаться не приходится: всем, кто приехал нынче на наше побережье, да и нам, местным жителям, лето подарило невероятно хорошую, радостную погоду и такое тёплое море, какого я за двенадцать лет не припомню.

Ощущаю себя как в детстве, когда возвращаешься в город от бабушки, которая жила на юге, или, вместе с родителями, с летнего отдыха… Возвращаешься задолго до конца летних каникул, а в городе, особенно во дворе, пусто. Нет не то что друзей-приятелей – вообще детей. Все по деревням, пионерским лагерям, по югам. Вот и слоняешься по двору неприкаянный, пытаешься придумать одиночные затеи, которые большой радости не приносят. Вроде бы ещё лето, но совсем не весело. И особенно грустно оттого, что бесценные летние дни проходят бездарно.

Наблюдаю за тем, как живёт наш околоток, и понимаю, что из жизни моих детей и детей, что живут поблизости, да и вообще из городской детской жизни почти совсем, возможно безвозвратно, ушла дворовая жизнь. Исчезла та жизнь, которой мы жили полноценно и азартно. Та жизнь, которая прерывалась только на сон, еду, школу, домашние уроки и наказания за провинности. Надеюсь, такая жизнь исчезла не везде, и где-то во дворах ещё собираются шумные детские ватаги, устраивают игры, вылазки в другие дворы… А дети из так называемых благополучных и хороших семей совсем её лишены. Мы попросту боимся отпускать их без присмотра. К тому же тогда в своей дворовой да и в школьной жизни мы и не думали о том, кто из нас из какой семьи, кто как одет и на какой машине ездит чей-то отец.

Недалеко от моего дома – брошенный долгострой, а рядом – шикарные, ещё немецких времён руины. Нами это было бы излазано, исползано вдоль и поперёк. Были бы полные опасностей путешествия, с бегством от сторожей, мифами о подвалах и прочей жутью. Совсем рядом с моим домом есть маленькое озеро, в котором, помимо ондатр, карасей и лягушек, водятся тритоны. Озерцо заросшее и замусоренное… И я представляю, сколько поколений пацанов приходили домой от этого водоёма мокрые, грязные, но с тритоном в банке, как много детского времени счастливо прожито на берегах этого озерца. А сейчас не видно ватаг, корабликов и детских экспедиций на эти берега. Только юные, довольно дерзкого и совсем не романтического вида пацаны ошиваются у озера, курят и пьют пиво.