1612. «Вставайте, люди Русские!»
Шрифт:
— Я думаю, мы вообще побратаемся! — искренне, едва удерживая слезы, воскликнул Шейн.
— А вот этого не делай! — вдруг сурово произнес Гермоген. — Потом поймешь, почему. Я ведь ныне почти что там, — он посмотрел светлыми глазами в нависающий темный свод, и склонившиеся к нему люди поняли, что над умирающим святителем уже нет этого свода. — Потому и вижу многое… А тебя, отче, — обратился он в плачущему у его ног Захарии, — мне бы надо просить исповедь мою принять, да нет на то сил ни у меня, ни у тебя. Раз так, прошу Христом Богом: отпусти мне грехи!
— Что ты, Владыко, что ты! — ахнул монах. — Я — только инок…
—
Монах, задыхаясь, подполз на коленях к изголовью лежанки, возложил на лоб Патриарха наперсный крест и, всхлипывая, прошептал нужные слова.
Неожиданно наблюдавший все это и совершенно не понимавший слов Якоб тоже расплакался, не сдерживая и, видимо, не желая сдерживать слез. Услыхав его рыдания, старец посмотрел на шведа и тихо сказал Хельмуту:
— Ты ему объясни, что мы, православные, помирать-то не боимся. Если во Христе помираешь, то и не страшно. Может, потом и ему в нашу Веру перейти захочется. Но сейчас не время. Ну, храни вас всех Господь! О, слава Вышних Сил! Поют-то как… Как поют-то!
Он произнес это с удивительной, благодарной радостью, продолжая смотреть вверх, и окружившие его люди, которые ничего не слышали, отлично поняли, что слышит сейчас он.
Потом сияющий взгляд Гермогена угас, он в последний раз вздохнул и вытянулся на своем скорбном ложе.
Захлебываясь слезами, Захария начал читать отходную молитву. Михаил, осторожно закрывший глаза умершего, и Хельмут, впервые осенивший себя крестом справа налево, тихо повторяли за ним ее слова.
Спустя минуту Шейн встал с колен.
— Ну! — произнес он, оборачиваясь к сжавшемуся в углу полковнику, — счастье твое, супостат! Не посмею я ослушаться нашего Владыки. Но только в том случае, если ты сделаешь все, как я велю. Сделаешь? Отвечай!
Он рывком вырвал тряпку изо рта Гонсевского. Тот хрипло закашлялся, пытаясь отдышаться и с ужасом глядя на стоявшего перед ним воеводу. Михаил действительно был страшен: бледный, с пылающими глазами, красивый страшной красотой разъяренного зверя.
— Повторяю вопрос, — взревел он. — Ты сделаешь все, как я скажу?! Не слышу ответа!
— Да, пан воевода, — ответил полковник, делая над собою огромные усилия, чтобы не выдать охватившего его ужаса.
— Так. Отлично. Якоб, развяжи его! Вставай, полковник, вставай. И не дрожи так — вроде бы ты мужчина. Если холодно — вот твоя шуба, Владыке она уже не нужна. Сейчас мы все вместе, выйдем из подземелья. Ты скажешь страже у выхода, что велел своим шляхтичам остаться, чтобы после принести тебе грамоты, которые должен написать Патриарх. Велишь подать коней. И мы, все вместе, все пятеро, ты понял? Мы, все пятеро, покинем пределы Кремля. Если ты все исполнишь точно, как я сейчас говорю, то, миновав посад, я тебя отпущу.
— Я вам не верю! — прохрипел Гонсевский. — Не могу верить.
— А придется. Это вы, шипучие змеи, клянетесь даже и Именем Божиим, а потом предаете и обманываете. А мы — нет.
— Но вы не клялись. Поклянитесь! — взвизгнул полковник.
— Клянусь. — Михаил перекрестился. — А теперь приводи себя в порядок и — вперед. И учтите: одно неверное слово, один неправильный взгляд, одно лишнее движение, и сам дьявол не спасет тебя!
Хельмут, выходивший последним, вдруг вернулся к лежанке и, наклонившись, поцеловал бледные руки Гермогена, которые Захария
— Моя бы воля, я бы его не отпустил! — прошептал Шнелль сквозь зубы. — Но что теперь поделать? Старик прав — я сам согласился.
Глава 8. «Буду тебя ждать!»
Колокола Троице-Сергиевой лавры умолкли. Обедня закончилась, и монахи черными вереницами потянулись к трапезе. Несколько человек, отделившись, направились к воротам, возле которых были привязаны оседланные и взнузданные кони. К их седлам, кроме запасного оружия, были приторочены мешки с дорожными припасами, заботливо собранными монастырской братией для своих недолгих гостей — нижегородских ополченцев. Подойдя, иноки добавили к поклаже несколько оплетенных лыком и вдетых в меховые мешочки фляжек с подогретой водой — за день, по крайней мере, не замерзнет.
— Куда так спешишь-то, боярин? — спросил Михаила Шейна келарь [43] монастыря монах Авраамий, подходя к нему с небольшим берестяным коробом, куда положил свой собственный дар — искусно переплетенные Псалтирь и Молитвослов, недавно переписанные монахами его обители. — Провели б здесь и эту ночь, только полезней было бы. Путь-то до Нижнего не близкий.
— Потому и спешим, отче, — ответил воевода. — Ляхи за нами сюда не погнались: ведают, что в Троицу соваться бесполезно [44] . Однакоже могут устроить засады на дорогах, и лучше не давать им на это времени. Да и весна не за горами. А начнут дороги таять, ехать хуже станет. Вон солнце как жарит… Словно и не зима.
43
Келарь — монах, помощник игумена (настоятеля) монастыря, ведавший монастырским хозяйством и снабжением.
44
В годы польской интервенции Троице-Сергиев монастырь был неприступной крепостью, который захватчики так и не смогли взять.
— Тебе виднее, — вздохнул отец Авраамий, аккуратно укладывая в один из мешков священные подарки. — Монаха того, Захарию-то, я в число братии вписал и послушание ему выделил.
— Спасибо. Он было стал проситься, чтоб с нами поехать, но куда ему: стар уже, здоровьем не крепок. А здесь еще потрудится во славу Божию. Послушай: а где же мой друг Хельмут, во святом крещении Данила, и где мой сын?
На обветренном, по-весеннему загорелом лице келаря появилась немного лукавая улыбка. Он кивнул в сторону земляного вала, насыпанного возле одной из стен:
— Где ж им быть-то? Вон они — монастырь святой оскверняют, с оружием забавляются!
Михаил глянул туда, куда указывал Авраамий, и действительно увидал на валу Хельмута и своего пятилетнего сынишку Алешу. Установив на расстоянии шагов в сорок пустой бочонок, немец одну за другой выпустил в него четыре стрелы, и те вонзились так плотно, что торчали теперь единым пучком, словно имели один наконечник. При этом Хельмут послал их с такой скоростью, что за движением его рук трудно было уследить.