1916. Война и Мир

Миропольский Дмитрий Владимирович

– Тогда вы можете себе представить, какой она была лет тридцать назад! Мне рассказывали про их танцы с великим князем на Исторических балах. Он – в золотом боярском кафтане, и она – одетая царевной Лебедь… Ах! Но тогда у них не сложилось. А теперь Александр Михайлович выдаёт за меня свою дочь.

– Наверное, Ирина Александровна – тоже красавица?

– О да! И вроде бы любит меня, как ни странно. Это всё Пушкин: Пришла пора – она влюбилась… Мы с детства каждое лето встречаемся: у них летний дворец в Ай-Тудоре, а у

нас рядышком, в Кореизе. Теперь я с государем породнюсь. У него тоже дворец по соседству, в Ливадии… А Распутин и в Ливадию добрался… Вернон, вы бывали на Чёрном море? Вам нравится Ялта?

В этот момент, покачиваясь на высоких каблуках, к ним нетвёрдой походкой подошёл Франкетти. С полчаса тому назад он бросил играть; музыка звучала из граммофона, а итальянец пил шампанское и из противоположного угла гостиной угрюмо наблюдал за беседой Юсупова с офицером.

Подходя, он услыхал знакомые слова и громко повторил:

– Rasputin?! Ялта?! Ты уже зовёшь его с собой в Ялту? Magnifico! Non credo ai miei orecchie!

Келл поднялся с дивана и улыбнулся Феликсу, сказав по-английски:

– Простите, я украл вас у гостей. Ваш друг переживает…

– Он ревнует! – рассмеялся князь. – Луиджи, дорогой, что за сицилийские страсти? Ты сошёл с ума! Я просто немного выпил, и мы с Верноном славно поболтали…

– Ненавижу тебя! – заявил Франкетти, оступился на подвернувшемся каблуке и неловко рухнул на диван. Из-под задравшегося платья показалась подвязка сползшего ажурного чулка.

– Глупенький, – ласково сказал Юсупов и поправил итальянцу платье, – миром правит любовь…

– Ненависть! – выкрикнул Франкетти, лёжа с закрытыми глазами.

– Любовь, – повторил князь. – Мы все любим тебя. Иисус любит тебя. И Мэри любит тебя… – Попугаиха пронзительно крикнула, снова напугав Гордона. – И Панч любит. Правда, Панч? – Бульдог тут же подбежал к хозяину, хрюкнул и поставил на диван передние лапы. – И даже… Помнишь фигурку на капоте «Роллс-Ройса»?

– Нет!

– Знаешь, кто это?

– Нелли в ночнушке! – рявкнул итальянец, по-прежнему не открывая глаз. И правда, шутники прозвали так серебряную крылатую Нику…

– Это «Дух экстаза», мой маленький, – сказал Юсупов. – А позировала скульптору любовница барона Монтегю, приятеля Чарльза Роллса. Любовь – везде, и любовь правит миром. Так, джентльмены?

– А как же деньги? – спросил де Бестеги. – Не было бы денег – не было бы ни «Роллс-Ройса», ни любовницы, ни приятеля-барона… ни экстаза…

– Вернон, помогите! – позвал Феликс. – Прошу вас, скажите им, что миром правит любовь!

– Вполне вероятно, – согласился Вернон Келл. – Любовь, и ещё долг. Сейчас этот долг зовёт нас, джентльмены.

Джон Скейл и Стивен Эллей тут же отставили недопитые бокалы.

Три британских офицера откланялись и направились к выходу.

Глава XX. От любви до ненависти. Шаг первый

Земля родит, коли её вспахали да засеяли

вовремя. Каждый год родит – осенью знай только успевай урожай собирать. Оттого и шли в Сибирь люди своей волей: к доброй земле шли. Бог высоко, царь далеко, а тут – леса, реки, поля бескрайние; зимой снежно и холодно, летом солнечно и жарко… Всё так, как и следует быть.

Сродственных семей по фамилии Распутины в селе Покровское набиралось, почитай, шесть или семь – всего человек с полста народу. Жили тихо, патриархально, по-сибирски. Война с японцами, волнения на заводах, стачки в больших городах и даже революция, когда девятьсот пятый год пришёл, – всё это из Покровского казалось картинками волшебного фонаря на ярмарке за тридевять земель…

…да так оно и было: новости привозили с юга, из Тюмени, – или из Тобольска, что на северо-востоке. Село-то между ними на тракте стоит. Опять же река Тура под боком – бывало, и с пароходом прибывало какое известие. Тогда собирались, конечно, сродственники с другими сельчанами и посудачить, и газетку прочесть. Грамотных-то в Покровском наперечёт, из них кто-нибудь вслух односельчанам читал. А так – пахали по-прежнему землю, сеяли хлеб и богу молились, как отцы, деды и прадеды.

Григорий, сын Ефима Распутина, денег в Петербурге решил собрать на новую церковь. Много обошёл он городов, а вот в столице ещё не бывал. Думал: уж там-то найдутся добрые люди. Добрые – и денежные. В странствиях своих встречал он петербургских господ. В монастыре Симеона Верхотурского, в Саровской пустыни, в Греции на горе Афон, в Киеве, в Печерской лавре… Одеваются дорого, говорят иначе, да всё одно – люди. Верил Григорий, что найдёт путь к их сердцу, найдёт слова – рассказать мечту свою: построить в Покровском храм, чтобы со всей округи крестьяне могли прийти и порадоваться.

В столицу Распутин приехал запросто: старая поддёвка поверх крестьянской рубахи – на дворе-то зима; холщовые штаны в смазные сапоги заправлены. Волосы, что косицами сальными свисали на плечи, расчёсывал Григорий заскорузлой крестьянской пятернёй с трауром под ногтями, а бороды вовсе не стриг. Мылся, когда придётся. Одежды не переодевал – смены не было.

Жить тоже не знал где, но благо, запасся он письмом от знакомца своего, викария Казанской епархии отца Хрисанфа. Тот попросил за Григория ректора Духовной академии, епископа Сергия. Так что, отслужив на последние копейки молебен в лавре и поставив угодникам свечку, поселился Распутин при монастыре. И с отцом Феофаном здесь же познакомился.

Как-то за чаем у Сергия заговорили об эскадре адмирала Рожественского – мол, грозная сила, и победа теперь за нами. Что такое эскадра, Григорий представлял себе смутно. Знал только, что война идёт с японцами, и что из Балтийского моря через полмира, на другой край земли отправились русские боевые корабли. Обмолвился: плохо будет, утонут.

Это с ним случалось ещё с юных лет: чувствовал, что произойти должно. Вот именно – не понимал, не видел, а сердцем чуял. Пожар, кражу, болезнь или смерть чью-то…