1919

Дос Пассос Джон

Она заперлась в своей комнате и расплакалась и отказалась ужинать. Она была по-настоящему несчастна оттого, что Пол Инглиш оказался таким противным хлыщом. Она одинока, теперь ее никто никуда больше не будет водить, и познакомиться она тоже ни с кем не может, потому что за ней повсюду увязываются эти старые девы. Она лежала во весь рост на полу и глядела на мебель снизу, как в детстве, и думала о Джо Уошберне. Ада вошла в комнату и застала ее в глупейшей позе – она лежала на полу, задрав ноги кверху; она вскочила, осыпала Аду поцелуями, обняла и сказала, что она была форменной идиоткой, но теперь все прошло и нет ли чего поесть в леднике.

По воскресеньям вечером у Ады собиралось общество, но Дочка обычно не выходила к гостям, потому что уж очень они сидели важные за какао и пирожными и уж очень торжественно и глубокомысленно разговаривали, но на одном воскресном приеме она познакомилась

с Эдом Виналом, и с тех пор все переменилось, и она полюбила Нью-Йорк. Эд Винал был тощий молодой парень; он изучал социологию. Он сидел на жестком стуле, неловко держа чашку с какао в руках, и, казалось, не знал, куда девать ноги. Он молчал весь вечер, но, уходя, услышал какую-то фразу Ады о ценностях и произнес длиннейшую речь, все время цитируя какого-то Веблена. [200] Дочке он почему-то понравился, и она спросила его, кто такой Веблен, и он разговорился с ней. Она понимала не все, что он говорил, но ей было приятно, что он обращается только к ней. У него были светлые волосы, черные брови и черные ресницы и светло-серые глаза с крошечными золотыми точками. Ей нравились его медлительные, неловкие движения. На следующий день вечером он пришел к ней в гости и принес ей том «Теории праздного класса» и спросил ее, не хочет ли она покататься с ним на коньках на катке Сент-Николас. Она пошла к себе одеваться и долго возилась, пудря лицо и разглядывая себя в зеркале.

200

Веблен Торстейн (1857–1929) – американский экономист и социолог. В своем главном труде «Теория праздного класса» критиковал отдельные стороны монополистического капитализма.

– Эй, Энн, ради Бога, поскорее, ведь не вся же ночь в нашем распоряжении! – крикнул он за дверью.

Она никогда в жизни не надевала коньков, но умела кататься на роликах и, держась за руку Эда, она каталась по всему огромному залу с играющим оркестром и гроздьями лампочек и лиц на балконах. С тех пор как она уехала из дому, ей ни разу не было так весело.

Эдвин Винал работал в попечительстве о бедных, жил в доме-общежитии и был стипендиатом Колумбийского университета, но профессора, по его мнению, слишком много занимались теорией и, по-видимому, совершенно забывали, что имеют дело с живыми людьми, «как вы да я». Дочка у себя на родине работала в церковном благотворительном кружке и на Рождество разносила корзины с подарками бедным белым семьям; она сказала, что в Нью-Йорке она тоже хочет заняться благотворительной работой. Когда они снимали коньки, он спросил ее, намерена ли она всерьез заняться этим делом, и она улыбнулась ему и сказала:

– Умереть мне на месте, если я шучу.

И вот на следующий вечер он повез ее на окраину города; они ехали три четверти часа подземкой, а потом еще долго-долго трамваем, покуда не добрались до большого дома-общежития на Гранд-стрит, там она ждала его, покуда он обучал английскому языку группу неопрятных литовцев, или поляков, или кого-то еще. Потом они пошли бродить по улицам, и Эдвин рассказывал ей про местные бытовые условия. Эта часть города была похожа на мексиканский квартал Сан-Антонио или Хьюстона, только тут были представлены все национальности. Встречные выглядели так, словно они никогда не мылись, и на улицах пахло помоями. Повсюду было развешано белье и красовались вывески на каких-то странных языках. Эдвин показал ей несколько русских и еврейских вывесок, одну армянскую и две арабские. Улицы были полны народу, и вдоль тротуаров стояли тележки и бегали разносчики, и из ресторанов пахло какими-то незнакомыми блюдами и доносилась чужеземная граммофонная музыка. Эдвин обратил ее внимание на двух изможденных накрашенных девиц – по его словам, уличных женщин; на пьяных, вываливающихся из кабака; на молодого человека в клетчатой кепке – по его словам, сутенера и зазывалу из публичного дома; на двух-трех желтолицых парней – по его словам, налетчиков и торговцев кокаином. Она облегченно вздохнула, когда они вышли из подземки в центре, где весенний ветер гулял по широким пустынным улицам, пахнувшим рекой, Гудзоном.

– Ну-с, Энн, как вам понравилась эта небольшая экскурсия на дно?

– Очень понравилась, – сказала она после паузы. – В следующий раз захвачу с собой в сумочке револьвер… Но послушайте, Эдвин, каким образом вы сделаете из них американских граждан? По-моему, не следует пускать к нам всех этих людей, они только заводят у нас беспорядок.

– Вы совершенно не правы, – накинулся на нее Эдвин. – Все они были бы достойнейшими людьми, если бы имели возможность. А мы были бы

точно такими же, как они, если бы нам не посчастливилось родиться в почтенной семье в каком-нибудь процветающем американском провинциальном городе.

– Что вы, Эдвин, как вы можете говорить такие глупости, они же – не белые люди и никогда ими не будут. Они все равно что мексиканцы, или черномазые, или я уж не знаю кто… – Она спохватилась и проглотила последнее слово.

Негр-лифтер дремал на скамейке прямо напротив нее.

– Вы невежественнейшая маленькая язычница, – иронически сказал Эдвин. – Вы ведь христианка, верно? А вы когда-нибудь подумали о том, что Христос был еврей?

– Оставьте меня, мне до смерти хочется спать, и я не в состоянии спорить с вами, но я знаю, что вы не правы.

Она вошла в лифт, и негр-лифтер встал, зевая и потягиваясь. В быстро сужающейся полосе света между дном лифта и потолком вестибюля она еще успела увидеть, как Эдвин грозит ей кулаком. Она послала ему воздушный поцелуй, в который не вложила никакого особого значения.

Когда она пришла домой, Ада, читавшая книгу в гостиной, накинулась на нее за то, что она возвращается так поздно, но она захныкала, что ужасно устала и хочет спать, не надо бранить ее.

– Что ты скажешь об Эде Винале, Ада?

– Ну что же, дорогая моя, он отличный молодой человек, пожалуй чуточку беспокойный, но это ничего, со временем утихомирится… А что?

– Так, ничего, – сказала Дочка зевая. – Спокойной ночи, Ада, золотко.

Она приняла горячую ванну и вылила на себя целый флакон духов и легла в кровать, но не могла заснуть. У нее болели ноги от скользких тротуаров и было такое чувство, словно на нее наваливаются стены многонаселенных домов, набухшие пороком и грязью и вонью скученных тел, и, несмотря на духи, она все еще ощущала гнилостный запах помоев, и от мелькания уличных фонарей и лиц у нее горели глаза. Когда она заснула, ей приснилось, что она накрасила губы и гуляет взад и вперед по панели с револьвером в сумочке. Джо Уошберн прошел мимо нее, и она хватала его за рукав, чтобы остановить, но он прошел мимо, не глядя на нее, и папа тоже, и они даже не обернулись, когда к ней подошел огромный бородатый старик, ужасно пахнувший Ист-Сайдом и чесноком и клозетом, и она хотела достать из сумочки револьвер и выстрелить в него, а он обхватил ее руками и притянул к себе ее лицо. Она не могла достать револьвер из сумочки, и голос Эдвина Винала заглушил стук и грохот подземки: «Вы христианка, верно? Вы совершенно не правы… христианка, верно?… А вы когда-нибудь подумали о том, что Христос был бы точно таким же, если бы ему не посчастливилось родиться в почтенной семье… христианка, верно?…»

Ада, стоявшая над ней в ночной сорочке, разбудила ее:

– Что с тобой, детка?

– Мне приснился кошмар… Как глупо! – сказала Дочка и села. – А что, я кричала «караул»?

– Я уверена, что вы где-нибудь ели гренки с сыром, оттого-то ты и пришла так поздно, – сказала Ада и, смеясь, ушла к себе.

Весной Дочка занялась тренировкой женской баскетбольной команды ХАМЖ в Бронксе и обручилась с Эдвином Виналом. Она объявила ему, что выйдет замуж не раньше чем через два года, и он сказал, что плотская связь не играет для него никакой роли, самое важное – это наметить план совместной жизни, посвященной служению человечеству. Воскресными вечерами, если бывала хорошая погода, они ездили в парк на берегу Гудзона, жарили себе котлеты и сидели на траве, глядя из-за деревьев на огни, вспыхивавшие вдоль громадной зубчатой скалистой каймы города, и беседовали о добре и зле и о том, что такое настоящая любовь. Возвращаясь домой, они стояли рука в руке на носу парома, в толпе бойскаутов, экскурсантов и дачников и глядели на огромную панораму освещенных зданий, уплывавших вдоль Норт-ривер в розоватый туман, и говорили о чудовищных условиях жизни в городе. Желая ей спокойной ночи, Эдвин целовал ее в лоб, и она поднималась в лифте, чувствуя, что этот поцелуй – посвящение.

В конце концов она на три месяца поехала домой на ранчо, но этим летом она была очень несчастна. Почему-то она никак не могла заставить себя рассказать папе о своем обручении. Когда на неделю приехал Джо Уошберн, мальчики задразнили ее до смерти и сообщили ей, что он обручился в Оклахома-Сити с одной девушкой, и она до того взбесилась, что перестала с ними разговаривать, а с Джо была только-только вежлива. Она во что бы то ни стало хотела ездить только на норовистом маленьком пони, который постоянно вставал на дыбы и уже несколько раз сбрасывал ее. Однажды вечером она въехала на автомобиле в садовую калитку и разбила вдребезги обе фары. Когда папа бранил ее за сумасбродство, она отвечала, что это ему должно быть безразлично, так как она все равно уедет на Восток и будет зарабатывать себе на жизнь и он избавится от нее навсегда.