1930 Возвращение Чорба
Шрифт:
Антон Петрович глотнул, как бы немножко задохнулся и сказал:
— Подождите минуточку. Я сейчас.
— Только поторопись, — сказал Митюшин, ставя кружку обратно на стойку.
Антон Петрович прошел в коридор, куда метила стрелка, быстро прошел мимо уборной, мимо кухни, вздрогнул от того, что кошка шмыгнула под ногами, ускорил шаг, дошел до конца коридора, толкнул дверь, и в лицо брызнуло солнце. Он оказался в зеленом дворике, где прогуливались куры, и сидел на полене мальчик в полинялом купальном костюме. Антон Петрович быстро махнул мимо него, мимо кустов бузины, сбежал по каким-то деревянным ступеням, опять попал в кусты и вдруг поскользнулся, так как
Загорелый, цвета копченой камбалы, старик рыболов в соломенной шляпе указал ему дорогу на станцию Ваннзе. Дорога шла сперва вдоль озера, потом свернула в лес, и около двух часов он плутал в лесу, пока наконец не вышел на полотно. Он добрел до ближайшей станции, и в это мгновение подошел поезд. С опаской он влез в вагон, втиснулся между двух пассажиров, которые не без удивления взглянули на этого странного, не то подкрашенного, не то запыленного человека, теребящего ленту монокля.
И только в Берлине, на площади, он остановился: по крайней мере у него было такое чувство, точно он до сих пор беспрерывно бежал и вот только сейчас остановился, передохнул, огляделся. Рядом старая цветочница с огромной шерстяной грудью продавала гвоздики. Человек в панцире из газет выкрикивал название берлинского листка. Чистильщик сапог подобострастно посмотрел на Антона Петровича. И облегченно вздохнув, Антон Петрович твердо опустил ногу на подставку, и чистильщик сразу стал быстро-быстро работать локтями.
“Все, конечно, ужасно, — думал он, глядя, как постепенно разгорается носок башмака. — Но я жив, а это пока главное”. Митюшин и Гнушке, вероятно, сторожат у дома, так что нужно переждать. С ними нельзя встретиться ни в каком случае. Ночью он зайдет за вещами. Нужно будет в эту же ночь покинуть Берлин. Он еще обдумает, как это сделать...
— Здравствуйте, Антон Петрович, — раздался мягкий голос над самым его ухом.
Он так вздрогнул, что нога соскользнула с подставки. Нет, ничего, ложная тревога. Это был некий Леонтьев, человек, которого он встречал раза три-четыре, журналист, кажется, или что-то вроде этого. Болтливый, но безобидный человек. Говорят, что ему жена изменяет с кем попало.
— Гуляете? — спросил Леонтьев, меланхолично пожимая ему руку.
— Да. Нет, у меня всякие дела, — ответил Антон Петрович и подумал: если он сейчас не поклонится и не уйдет, это будет безобразно.
Леонтьев посмотрел в одну сторону, потом в другую и сказал, просияв, словно сделал счастливое открытие:
— Прекрасная погода!
Вообще же он был пессимист и, как всякий пессимист, человек до смешного не наблюдательный. Лицо у него было плохо выбритое, желтоватое, длинное, и весь он был какой-то неладный, тощий и унылый, словно у природы ныли зубы, когда она создавала его.
Чистильщик с молодецким стуком сложил щетки. Антон Петрович посмотрел на
— Вам в какую сторону? — спросил Леонтьев.
— А вам? — спросил Антон Петрович.
— Да мне все равно. Я сейчас свободен. Могу вас немного проводить, — он кашлянул и вкрадчиво добавил:— конечно, если вы разрешите.
— Ну, что вы, пожалуйста, — пробурчал Антон Петрович. Прилип. Нужно пойти по каким-нибудь другим улицам. А то наберутся еще знакомые. Только не встретить тех двоих. Ради Бога.
— Ну, как вы живете? — спросил Леонтьев. Он был из породы тех людей, которые спрашивают, как вы живете, только для того, чтобы обстоятельно рассказать, как они сами живут.
— Х-м...Так... Ничего, — невнятно ответил Антон Петрович. “А потом он, конечно, все узнает. Господи, какая ерунда”. — Мне направо, — сказал он вслух и резко повернул.
Леонтьев, грустно улыбаясь своим мыслям, длинными ногами въехал в него и легко откачнулся.
— Направо, так направо, мне все равно.
“Что делать? — подумал Антон Петрович. — Не могу же я с ним просто так гулять. Нужно так много обдумать, решить... И я страшно устал, мозоли болят”.
А Леонтьев уже рассказывал. Он рассказывал пространно. Он рассказывал о том, сколько он платит за комнату, как трудно платить, как трудно вообще жить, как редко бывает, что попадается хорошая квартирная хозяйка, что у них хозяйка так себе.
— Моя жена, Анна Никаноровна, с ней не ладит, — рассказывал Леонтьев и вкрадчиво усмехался.
Они шли по совершенно незнакомой улице, где двое потных рабочих, один с татуированной грудью, чинили мостовую. Антон Петрович вытер платком лоб и сказал:
— У меня тут поблизости есть дело. Меня ждут. Деловое свидание.
— Да я вас провожу, — грустно улыбнулся Леонтьев.
Антон Петрович окинул улицу отчаянным взглядом. Вывеска: отель. Убогий отель. Дом черноватый, плоский.
— Мне сюда, — сказал Антон Петрович. — Да, в эту гостиницу. Деловое свидание.
Леонтьев снял рваную перчатку, мягко пожал ему руку.
— А знаете что, — я вас, пожалуй, немного подожду. Вы ведь будете недолго?
— Нет, долго, — сказал Антон Петрович.
— Жаль. А то мне хотелось кое о чем с вами потолковать, совета у вас попросить. Ну, всего хорошего. Я на всякий случай еще послоняюсь тут. Может быть, вы освободитесь раньше.
Антон Петрович вошел в отель. Ничего не поделаешь. Было пусто и темновато. Из-за какого-то прилавка выросла взъерошенная личность и спросила, что ему нужно. “Комнату”, — тихо сказал Антон Петрович. Личность задумалась, почесала себя за ухом и потребовала задаток. Антон Петрович дал десять марок. Рыжая горничная, быстро виляя задом, провела его по длинному коридору, отперла дверь. Он вошел, глубоко вздохнул и сел в низкое плюшевое кресло. Он был один. Мебель, постель, умывальник проснулись, посмотрели на него исподлобья и задремали опять. В этом сонном, ничем не приметном номере Антон Петрович был, наконец, один.
И, сгорбившись, прикрыв ладонью глаза, он задумался, и перед ним поскакало что-то зеленое, желтое, мальчишка на полене, рыболов, Леонтьев, Берг, Таня. И подумав о Тане, он застонал и сгорбился еще напряженнее. Ее голос, ее милый голос. Быстроглазая, легкая, прыгала на диван и сразу поджимала ноги, и юбка кругом вздымалась шелковым куполом и спадала опять. А не то сидела у стола, так неподвижно, только изредка мигала, и, подняв лицо, выпускала папиросный дым. Бессмысленно... Зачем ты врала? Ведь ты врала. Что я буду без тебя делать? Танька!.. Понимаешь, — ты врала. Моя радость, — ну почему? Почему? Танька!