1939. Альянс, который не состоялся, и приближение Второй мировой войны

Карлей Майкл Джабара

«Тем временем с "болши" мы не особенно продвинулись. Я хотел отозвать Сидса, но его буквально свалила инфлюэнца, так что вместо него пришлось послать Стрэнга. И я все никак не могу решить — то ли большевики ведут двойную игру, намеренно громоздя трудности, то ли они просто демонстрируют свою тупую крестьянскую хитрость и подозрительность. В целом я больше склоняюсь к последнему но уверен, что не обошлось тут и без весомой поддержки оппозиции, а также уинстоновско-иденовско-ллойдистской группы, с которой Майский находится в постоянном контакте.

Ты едва ли поверишь, что кто-нибудь может быть так глуп, но Энтони сам пришел к Галифаксу, чтобы тот послал его со специальной миссией в Москву. Ответ он получил не то чтобы вполне отрицательный, но когда я высказался в том духе, что посылать в Москву министра или экс-министра было бы наихудшей тактикой в делах с таким несговорчивым торговцем как Молотофф, Галифакс согласился и отклонил предложение. Тем не менее, Ллойд Джордж повторил это Батлеру и даже предложил, что если я не одобрю кандидатуру Энтони, тогда пусть едет Уинстон! У меня нет сомнений, что эта троица сговорилась и видит

в этом средство войти в кабинет и возможно даже заменить П[ремьер]-м[инистра] на более сговорчивого!» ⁴⁴

Чемберлен, должно быть, чувствовал себя как Братец Кролик, прилипший к смоляному чучелу: чем больше он старался освободиться, тем больше увязал. И по иронии судьбы, это был именно «Йеджи» Сталин, который «пришел наконец» в августе и «освободил его».

Молотов не был в одиночестве, не доверяя Чемберлену и Бонне; британская и французская антиумиротворенческая оппозиция тоже не доверяла им. В начале июня Черчилль публично поставил вопрос о добросовестности правительства Чемберлена. ⁴⁵ В середине июня Суриц неоднократно сообщал, что французское общественное мнение сильно склоняется в сторону альянса с Советами. «За последние дни в связи с многочисленными приемами я перевидал много и самого разнообразного народа, в том числе и много видных военных. Общее мое впечатление, что никто здесь не допускает даже мысли, что переговоры с нами могут сорваться и не привести к соглашению». Советский престиж никогда не был столь высок; все признавали, что «без СССР ничего не выйдет». И все дивились, почему заключение столь важного соглашения все время откладывается. Вину за задержку возлагали на британцев, на их консерватизм и несговорчивость, подозревали даже злой умысел. Изменилось мнение и относительно балтийских стран — все предлагали принять советскую позицию. Ведь все равно британцы и французы довольно опрометчиво уже предоставили такие гарантии Польше и Румынии. «Только ради перестраховки этой гарантии они пошли на тройственное соглашение с нами и вдруг в результате своих месячных маневров, очутятся перед тройственным соглашением без перестраховки, без которой данные ими гарантии превращаются в непосильную обузу». Теперь они оказались между двух зол, говорил Суриц, и должны были выбирать меньшее — ввиду более гибкой позиции в вопросе о балтийских странах. ⁴⁶ В начале июля Мандель говорил Сурицу, что гарантии должны быть предоставлены всем странам, которым угрожает агрессия, и что он вполне поддерживает Советский Союз в отношении балтийских стран. «Мандель признает всю законность нашего недоверия к переговорщикам, признает абсолютно правильным, что мы оговариваем каждый пункт. "Лучше потерять несколько недель, чем допустить неясность и недомолвку"». ⁴⁷

4

И стоит ли удивляться, что в этой обстановке недоверия Сталин — подозрительный, безжалостный и не особо щепетильный — начал обдумывать планы соглашения с нацистской Германией? Мы закончили историю развития нацистско-советских отношений апрелем 1939 года, когда советский посол Мерекалов посетил германское министерство иностранных дел, чтобы обсудить выполнение советских контрактов заводами «Шкода» в несуществующей уже Чехословакии. Главная цель визита была вполне экономическая, но, как напоминал Литвинов Пайяру еще в марте, «была тесная взаимосвязь между политическими и экономическими отношениями...». ⁴⁸ Государственный секретарь Вайцзеккер при этом вел себя так, словно надеялся, или даже искал возможности, положить этой встречей начало определенной политической открытости.

5 мая, через два дня после отставки Литвинова, Шнурре сообщил Астахову, что замороженным контрактам со «Шкодой» вновь дай зеленый свет. В тот же самый день в Анкаре, новый германский посол в Турции, Франц фон Папен, встретился со своим советским коллегой А. В. Терентьевым. На этой встрече он показал себя весьма доброжелательным и вполне здравомыслящим собеседником. Папен был уверен, что несмотря на довольно натянутые отношения между некоторыми странами, войны не должно быть, «так как ее никто не хочет». В отношении Польского коридора и Данцига он сказал, что «это последнее требование Германии». И о германо-советских отношениях Папен высказался вполне обнадеживающе: «Меня лично очень огорчает, что между нашими обеими великими странами нет должной сердечности во взаимоотношениях». «Папен не видит никаких вопросов, — докладывал Терентьев, — которые могли бы затруднить сближение между СССР и Германией и создавали бы неразрешимые противоречия между обоими государствами». Советский посол счел себя обязанным коснуться в ответ «об основных принципах внешней политики СССР», базировавшихся прежде всего на положениях речи Сталина от 10 марта и подчеркнуть, что вовсе не советское руководство следует винить в отсутствии дружественности в германо-советских отношениях. Несколькими днями позже Терентьев нанес ответный визит Папену, где последний опять довольно ясно дал понять о добрых намерениях Германии. А как же тогда Чехословакия? спросил Терентьев. Молотов и Сталин сочли этот вопрос слишком резким и порекомендовали своему послу быть более вежливым и внимательно прислушиваться ко всем заявлениям, которые вздумается сделать Папену. ⁴⁹ Об этом замечании Терентьеву упоминается в одной из апрельских депеш от Литвинова Майскому.

Мерекалов в конце апреля вернулся в Москву, а всеми делами в Берлине остался заведовать временный поверенный в делах Астахов. 6 мая Астахов представил обзор прессы, отметив,

что германские газеты наперебой сообщают об отставке Литвинова и ухудшении германо-польских отношений. Пресса стремилась создать впечатление, что уход Литвинова знаменует собой отход СССР от политики коллективной безопасности. Астахов даже подметил, что опубликованные в прессе биографические справки о Молотове были более-менее «приемлемого» содержания. «Обычно всякое сообщение о нас дается здесь с прибавкой грубой брани, от чего на этот раз пресса воздерживается. Но пока что все это не дает, конечно, оснований для каких-либо далеко идущих выводов». Германская пресса также отмечала, германо-польские отношения ухудшились, а германские требования теперь простираются дальше Данцига и экстерриториального прохода через Польский коридор в Восточную Пруссию. Теперь им нужен был весь коридор. «Все признаки говорят за то», что в прессе развязана новая кампания против Польши, за аннексию Данцига. «Немцы, однако, всячески пытаются создать уверенность, что Данциг окажется в их руках без войны, так как Англия ради него воевать не станет, во Франции же они уповают на Бонне». ⁵⁰ В Москве были серьезно озабочены германскими притязаниями на Данциг. Вопросы германо-советских и германо-польских отношений были тесно связаны с англо-франко-советскими переговорами. Если Германия решила воевать с Польшей, то советскому правительству нужно было так или иначе обеспечить свою безопасность.

Потом было еще несколько встреч Астахова с германскими официальными лицами, включая встречу со Шнурре 17 мая. Не приводя всех деталей, достаточно сказать, что отчеты Астахова об этих встречах показывают, насколько осторожно и уклончиво он вел себя. Хотя германская пресса трубила об изменениях в германо-советских отношениях, на деле никаких существенных изменений не происходило. Шнурре в своем отчете о встрече 17 мая, вкладывает слова о желании улучшить отношения в уста Астахова, в то время как Астахов пишет, что об этом говорил сам Шнурре. Астахов вел привычную и испытанную линию, утвердившуюся еще в период Гражданской войны (1918—1921 гг.): советское правительство было готово улучшать отношения с любым государством, при условии, что свою половину пути к этому каждый проходит сам. ⁵¹

Шнурре рассказал Астахову, что собирается в Москву обсудить с Микояном вопросы торговых отношений. Несколькими днями позже, 20 мая, Молотов встретился с германским послом Шуленбургом и высказал ему свое неудовольствие: он впервые слышал о предстоящем визите Шнурре. У него вообще складывалось впечатление, что Германия, вместо того чтобы вести серьезные экономические переговоры, предпочитает играть с Советским Союзом в какие-то игры. Для таких игр, сказал Молотов, Германии следовало бы поискать других партнеров. Советский Союз в них не заинтересован. Шуленбург пытался протестовать, но Молотов заявил, что для успеха экономических переговоров должны быть соответствующие политические основания. Шуленбург «снова и снова» клялся в серьезности намерений Германии и отмечал, что «политическая атмосфера между Германией и СССР» значительно улучшилась. Когда Шуленбург спросил Молотова, что тот подразумевает под «политической базой», последний ответил, что над этим следовало бы «подумать и нам и германскому правительству». Должен ли я понимать, спросил Шуленбург, что время для визита Шнурре еще не настало? Молотов повторил, что экономическим переговорам должно предшествовать создание «политической базы». По словам Молотова, Шуленбург не ожидал такой отповеди. Когда он все же продолжил настаивать на прояснении значения политического базиса, Молотов предпочел уйти от конкретного ответа. ⁵²

Шуленбург представляет нам несколько иную историю. Следуя инструкциям Риббентропа, он держался на встрече с Молотовым с «предельной осторожностью». «В результате, я высказывал только самое необходимое, тем более, что отношение г-на Молотова вообще казалось мне весьма подозрительным». Он не собирался удовлетворяться возобновлением экономических переговоров, «он очевидно хотел добиться от нас более объемлющих предложений политического характера». Шуленбург высказывает опасения, что Молотов мог просто использовать германские предложения для давления на французов и англичан, чтобы те наконец заключили соглашение с советским руководством. «С другой стороны, если мы хотим добиться здесь какого-то результата, нам рано или поздно неизбежно придется сделать какие-то шаги к этому». ⁵³ Еще в отчете Шуленбурга неоднократно указывается, что он вел себя с предельной осторожностью, в то время как советский отчет говорит о буквальном давлении посла на Молотова. Хотя в одном отчеты сходятся: Молотов ответил на германскую увертюру весьма сдержанно.

Немцы возобновили свои ухаживания 30 мая, когда Вайцзеккер вызвал Астахова на беседу, которая продолжалась около часа. Судя по заявлениям Молотова Шуленбургу, сказал Вайцзеккер, советское правительство ставит экономические переговоры в зависимость от улучшения политических отношений. Это было ново для германского правительства и противоречило тому, что оно привыкло слышать от Мерекалова. Астахов отвечал уклончиво, но из его отчета ясно, что Вайцзеккер тоже пытался узнать гораздо больше. И может быть в шутку, а может и всерьез, государственный секретарь, со своей, конечно, точки зрения, привел вполне реалистический аргумент в пользу улучшения германо-советских отношений: нам не нравятся политические системы друг друга, но в нашей германской «лавке» есть много чего другого что мы могли бы предложить Советскому Союзу. Подразумевалось конечно, что это «много чего» — вовсе не только товары. ⁵⁴