1941 год глазами немцев. Березовые кресты вместо Железных
Шрифт:
«Не забывайте, это сейчас мне 66 лет, а тогда ведь было 17–18, и я был совершенно другим человеком. Не успевшим сформироваться. Это была машина, спасения от которой не было никому. Что я мог поделать? Пойти на службу был мой долг. А уклонившихся ждало суровое наказание, и вот этого мне не хотелось».
Руди Машке из 6-го Померанского пехотного полка высказывался куда конкретнее. «Невыполнение этих приказов [имелся в виду «приказ о комиссарах». — Прим. авт.]стоило бы жизни нам самим». Кимиг утверждал, что его в подобном случае просто «арестовали бы и предали военному суду».
«Я стремился быть ни за тех, ни за других. Вы скажете, разве это преступление. Но если кто-то станет утверждать, что большинство немцев ни в чем не виноваты, то он сообщник преступления. И я, будучи солдатом, — тоже «сообщник».
Что же превращало
Немецкого солдата, как и солдат всех времен и народов, волновало одно: выживет ли он в следующем бою? Времени для размышлений о собственной судьбе имелось в избытке — дорога на фронт была длинной. Иногда туда приходилось добираться несколько недель; немецкие войска продвигались все дальше в глубь России. Спешившие навстречу санитарные поезда в известной степени давали представление о том, что ждет солдата впереди. Бенно Цайзер, водитель транспортного подразделения, на первых порах был человеком наивным. В учебном подразделении его, как и его товарищей по службе, подсадили на пропагандистское меню, что и заставило Цайзера искренне утверждать:
«Каждому дураку понятно, что потери были и будут, нельзя зажарить яичницу, не разбив яиц, но нас впереди ждет победа и только победа. Кроме того, если уж суждено получить пулю, то умрешь героем. Так что, ребята, ура и вперед!»
В рейх отправлялось все больше санитарных поездов
Но уже первый санитарный поезд с фронта быстро развеял ура-патриотический настрой Цайзера. «Стали на носилках выносить раненых. У кого не было ноги, у кого руки, а то и обеих, форма в крови, почерневшие от грязи и запекшейся крови повязки, на лицах гримасы боли, глаза впалые, как у мертвецов». В поезде один солдат просветил его насчет фронтовой жизни:
«Если ему верить, все оказалось мрачнее некуда. Красные бьются насмерть, несмотря ни на какие потери. Хотя наступление идет быстрыми темпами, все равно непонятно, когда и чем все это закончится, к тому же у русских больше людей, намного больше».
Давление на психику солдата начиналось с первых минут пребывания на фронте. Первый его видимый признак — убитые вражеские солдаты. Многие необстрелянные солдаты только на войне увидели трупы. Вернер Адамчик из батареи 150-мм орудий с ужасом убедился под Минском, насколько эффективно он «поработал» своей пушкой. «Я еле на ногах устоял, увидев весь этот кошмар, но все же каким-то образом сумел взять себя в руки, — говорит он. — И потом глазам открылась еще более ужасная картина». Война очень быстро счищает пропагандистскую шелуху. Окопы доверху были наполнены телами убитых советских солдат. «Меня передернуло, и я повернулся, собираясь вернуться к грузовику, — многовато было для меня впечатлений». Адамчик был в шоке. Увиденное никак не вязалось с тем, что им втемяшивали в голову пропагандисты — мол, «русский солдат понятия не имеет о дисциплине и ни на какой героизм не способен».
«Я сразу понял, что они боролись до конца и отступать не собирались. Если это не героизм, то что же? Неужели одни только комиссары гнали их на смерть? Как-то не похоже. Не видно было среди них комиссарских трупов».
С первых дней этой войны немецкий солдат имел массу возможностей убедиться, что советский солдат отнюдь не так уж плох и туп, как это стремилось доказать начальство. Адамчик вспоминает: «Осознав это, я быстро понял, что мои шансы вернуться живым домой здорово поубавились». Рядовой Бенно Цайзер тоже отрезвел, увидев убитого русского. «Ведь совсем недавно он был жив, он был обычным человеком, — размышлял вслух Цайзер. — И тогда я понял, что эта картина вечно будет стоять у меня перед глазами». Военный художник Тео Шарф, также наступавший в составе 97-й дивизии группы армий «Юг», «заметил у обочины лежащего советского солдата, он будто спал, но пыль успела толстым слоем осесть на него. И на лице лежал слой пыли». Это был первый убитый из очень многих, которые довелось видеть ему. Со временем зрелище стало привычным — убитых русских было много. А вот к виду своих убитых солдат привыкнуть
«Я от души сочувствовал близким этих ребят. Я ведь мог оказаться на их месте. Я попытался вообразить, как бы моя семья отреагировала на мою похоронку. И впервые в жизни понял, что такое настоящая любовь и чувство близости».
Цайзер: «Ужасно видеть труп кого-нибудь из наших… Бывало, уставишься на него и думаешь, а ведь и у него есть мать, может быть, сестры или братья, и он ведь из той же плоти, что и ты».
И ужасы передовой, с которыми приходилось сталкиваться ежедневно, постепенно смещали шкалу привычных ценностей. Трупы становились частью повседневности. Цайзер продолжает:
«Со временем привыкаешь и к этому. И уже не удивляешься, что число трупов в такой же форме, что и на тебе, с каждым днем растет. А потом уже не различаешь, кто это, свой, немец, или же русский. Вскоре ты сам себе кажешься существом неживым и никогда не жившим по-настоящему, а так, чем-то вроде комка земли».
Вещи ненормальные мало-помалу становятся нормой. Насилие, смерть, творимые жестокости и даже убийства уже не столь ужасают. Убийство на войне, на поле брани или же вне его, лежит вне привычных рамок. Хотя «нормальное» поведение на поле брани — само по себе абсурд, поскольку предполагает убийство, а оно, в свою очередь, оборачивается тяжелейшим эмоциональным кризисом — ожесточением. И последствия этого ожесточения всегда непредсказуемы. Чувство неопределенности, вот, пожалуй, единственное, что никогда не покидает солдата. И еще страх.
«И вот в один прекрасный день ты сам сталкиваешься с этим. Разговариваешь со своим товарищем, а он вдруг вздрагивает, оседает на дно окопа и пару мгновений спустя уже мертв. Вот это и есть ужас. Ты видишь, как другие равнодушно переступают через него, словно это камень на дороге, и ты в конце концов осознаешь, что его гибель — просто гибель в ряду многих на этой войне».
Вот это страшно и неотвратимо давило на солдата. Не просто погибнуть, а погибнуть безымянно, растворившись в океане статистики, быть обреченным на забвение. Цайзер поясняет:
«Вот это и не дает тебе покоя — именно участь стать одним из тех безликих и изначально неживых существ, комьев праха».
Страх пополнить статистику потерь усугублялся и весьма специфическими, мягко говоря, условиями той «непонятной» страны, в которую вторгся вермахт. Родным и близким ведь так и не понять, и не узнать, как и при каких обстоятельствах ты погиб. Военный корреспондент Феликс Лютцендорф, служивший в эсэсовских частях на Украине, писал:
«Это бескрайняя страна под бескрайним небом с уходящими в бесконечность дорогами. Все города и села здесь похожи друг на друга. Все население одинаково — одинаковые женщины и дети, стоящие по обочинам дорог, у одинаковых колодцев, у одинаковых скотных дворов… Стоит колонне съехать с дороги на поле, приходится ежеминутно сверяться с компасом, ты ощущаешь себя мореплавателем в необозримом океане».
Германские солдаты позируют около КВ-2, подбитого или брошенного на дороге в Дубно
Война стала для многих немецких солдат чем-то вроде не совсем обычной формы туризма — большинство ведь никогда не выезжало за пределы родного города или местности. Один солдат описывал кампанию мая 1940 года во Франции, как турпоездку в рамках общества «Сила через радость» за счет НСДАП. Другой записал в дневник непосредственно перед нападением на Россию, что «добрался уже до самой русской границы», что война «дала ему возможность увидеть пол-Европы, причем совершенно бесплатно», что «от России мало что следует ожидать в смысле зрелищ». Через три недели после начала кампании один ефрейтор сетовал: «Здесь вам не Франция, это там мы получали все, что пожелаем, а здесь искать нечего». Другой солдат скептически заметил, что, дескать, им пришлось сменить «польские лачуги» на «русские собачьи будки».