1968. Год, который встряхнул мир
Шрифт:
17 июня Сорбонну покинули последние студенты из числа тех, кто удерживал ее более месяца. Книгоиздатели стали предлагать им сотрудничество. Не менее тридцати пяти изданий, посвященных студенческому движению, увидели свет к тому моменту, как последний бунтарь покинул стены Сорбонны. Характерно, что первой книгой в этой серии стал альбом фотографий, посвященных уличным боям. Кон-Бенди оказался прав: когда царит насилие, идея обесценивается. Тем не менее было издано множество других книг, включая те, что были написаны о Кон-Бенди или им самим. Свою книгу «Гошизм — левое движение» (с подзаголовком «Лекарство от старческого недуга под названием «коммунизм») он начинает с оправданий: «Эта книга была написана за пять недель. Такая поспешность не могла не отразиться на ней, однако издатель был вынужден выпустить книгу в свет до того, как рынок окажется перенасыщен». Далее Кон-Бенди пишет с обычной
Революция возможна, но во Франции в 1968 году она не произошла. Классики марксизма утверждали, что революционеры должны содействовать постепенному формированию экономических предпосылок и совершенствовать свою идеологию. Ни того ни другого в тот год не наблюдалось. Был обыкновенный взрыв возмущения, направленный против той удушливой атмосферы застоя, в которой существовало французское общество. Результатом этого взрыва явились реформы, а не революция. Революции хотели одни лишь студенты. Они не смогли заразить этой идеей ни рабочих, ни широкую общественность, она (если перефразировать высказывание Камю, относящееся к началу 50-х) так сильно желала стабильности, что была готова мириться с несправедливостью. Университеты стали немногим более демократичными; студенты и преподаватели отныне могли общаться друг с другом. Общество вырвалось из реалий девятнадцатого века, попав во вторую половину двадцатого века. Однако в Европе в это время возобладал материализм и крайне мало внимания уделялось тем идеям, в которые свято верили юные студенты.
Кон-Бенди полагал, что сможет приехать во Францию через несколько недель, однако прошло десять лет, прежде чем ему было разрешено вернуться. «Это меня спасло, — так отозвался Кон-Бенди о своем изгнании. — Когда становишься столь знаменитым за такой короткий срок, трудно найти себя. В Германии я должен был заняться работой над собой».
В сентябре в рамках проведения книжной ярмарки во Франкфурте в городском соборе в честь Леопольда Сенгора, президента Сенегала, исполнялся квартет Моцарта. Тысячи людей, собравшихся у стен храма, в то время как полиция пыталась разогнать их с помощью водометов, скандировали: «Freidenspreis macht Senghor weiss!» («Премия мира обеляет Сенгора!») Студенты выступали против присуждения премии мира политическому лидеру, чей режим практиковал крайне жестокие репрессии по отношению к студенчеству. Полетели бутылки и камни, полиция стала сдерживать натиск толпы; внезапно невысокий рыжеволосый человек, оказавшийся Красным Дени, прорвался сквозь металлические заграждения и, получив от полицейских несколько ударов резиновой дубинкой, был арестован.
Когда настало время предстать перед судом, Кон-Бенди узнал: по случайному стечению обстоятельств судебное заседание должно было состояться на той же неделе, что и судебный процесс в Варшаве над лидерами польского студенческого движения Яцеком Куронем и Каролем Модзалевским. Подобные вещи по-прежнему вызывали в Париже огромный интерес; особенно высокую активность развили Ален Кривэн и члены «Революционной коммунистической молодежи», которые во время манифестаций скандировали: «Свободу Куроню и Мод-залевскому!» Возврат в те дни, когда полиция вторгалась на территорию университетских городков, во Франции был уже немыслим, и троцкисты пустили в обращение такую шутку: «Какая полиция является самой образованной в мире?» Ответ: «Польская, потому что она постоянно наведывается в университет».
Во Франкфурте Кон-Бенди предстал перед судебной коллегией в зале суда, битком набитом его юными сторонниками. Судья спросил, как его зовут, и Кон-Бенди осознал, что теперь у него есть и подходящий случай, и аудитория. Он громко и четко ответил: «Куронь и Модзалевский».
«Что? — не понял судья. — Кто?» — спросил он, глядя на Кон-Бенди так, словно пытался выяснить, не сумасшедший ли перед ним.
«Что? — заволновалась молодежь в зале. — Кто? Что он сказал?»
И тут Кон-Бенди понял: никто в зале суда, включая судью, не знал, кто такие Куронь и Модзалевский. Ему пришлось объяснить, что эти люди — польские диссиденты, после чего он рассказал об открытом письме и студенческом движении, а также о том, что
Глава 13
МЕСТО, ГДЕ МОЖНО ЖИТЬ
Весна будет чудесной; когда рапсы расцветут, истина победит.
Когда короткие холодные сырые дни сменились более длинными и теплыми, а солнце стало рассеивать мрак, старая Прага и ее молодежь заразились духом оптимизма, какой трудно было найти в ту весну где-либо еще. Переговоры в Париже показывали, что конца войне во Вьетнаме не видно. Из-за войны в Биаф-ре умирали от голода дети. Как казалось, не было надежды на мир на Ближнем Востоке. Студенческое движение в Польше, во Франции и в Германии было раздавлено — и только в Праге сохранялся оптимизм или по крайней мере решимость. Открывались новые клубы, заполненные длинноволосыми молодыми людьми, женщинами в мини-юбках, бархатных сапожках и ажурных колготках. В клубах стояли проигрыватели-автоматы, из которых раздавалась американская музыка.
Тысячи людей в Праге, особенно молодых, вышли на улицы 15 февраля, чтобы отпраздновать победу чехословацких хоккеистов над не знавшей поражений советской командой со счетом 5:4 на зимних Олимпийских играх в Гренобле (Франция), — и, казалось, так и остались на улице. Игру обсуждали несколько недель. Было распространено мнение, что если бы у власти оставался Новотный, чехословацкой команде не позволили бы победить. Никто не мог толком объяснить, как именно Новотный мог бы сделать это. Просто думали, что при Новотном вообще ничего невозможно, а без него казалось возможным все. И в то время как из соседней Польши приходили удручающие новости, чехословацкая пресса защищала студенческое движение столь прямо и откровенно, что приводила в возбуждение и даже шокировала свою аудиторию.
Средства массовой информации — печать, радио, телевидение — до сих пор почти полностью контролировались правительством, но, к совершенному удивлению читателей, слушателей и зрителей, правительство использовало прессу для пропаганды идеи демократии — коммунистической демократии, как это всегда осторожно подчеркивалось. Независимый и мысливший в реформаторском духе Союз писателей, в свое время рассматривавшийся как кучка диссидентов, получил разрешение издавать собственный печатный орган — «Лите-рарни листы», то есть «Литературный журнал», хотя ему пришлось бороться за выделение достаточного количества бумаги для еженедельника. Теперь такое случалось часто. Высшие руководители что-то разрешали, а нижестоящие бюрократы продолжали чинить препятствия. Но чем больше проходило времени и чем больше Дубчек проводил чистку в среде «старой гвардии», тем реже происходили подобные инциденты.
Официальные лица нанесли визит новому лидеру и сочли, что убогое гостиничное помещение, где пребывал Дубчек, не подходит для его резиденции. Они показали ему несколько домов, но он сказал, что помещения «слишком велики для нужд его семьи и не соответствуют его вкусам». В конце концов он поселился в четырехкомнатном доме в пригороде Праги.
Для человека коммунистической закалки, воспитанного на туманной риторике, которую можно было интерпретировать как угодно, Дубчек оказался пугающе прям и прост в своих заявлениях. Люди находили его не только понятным, но и привлекательным. Он говорил: «Демократия — это не только право и возможность заявить о своей точке зрения, но и средство, благодаря которому мнения оказывают воздействие на жизнь. Если люди испытывают подлинное чувство со-ответственнос-ти, со-участия, они по-настояшему участвуют в принятии решений и разрешении важных проблем».
Люди поймали его на слове. Встречи превращались в продолжительные дискуссии. Съезд сельскохозяйственных кооперативов, обычно являвший собой скучное и заорганизованное мероприятие, вылился в острый разговор с фермерами, высказывавшими теперь свои претензии к правительству, требуя большей демократии в коллективных хозяйствах и лоббируя интересы села, — в частности, выделение средств, сравнимых с теми, которые тратились на промышленность. Шестьдесят шесть окружных партийных собраний по всей стране, состоявшихся в марте, были также прямыми и откровенными. Сотни молодых людей устраивали форменный допрос чиновникам и топали ногами и рычали, когда ответы их не устраивали.