1985

Берджесс Энтони

«Дорогой сэр!

Я получил распоряжение сообщить вам, что лицо по имени Элизабет (Бесси) Джонс в резиденции Его высочества не проживает. Надо полагать, вы ошиблись относительно имени или адреса или, возможно, того и другого.

Искренне ваш…

Из Астаны, Голан, 12-го дня месяца Шаабан, в год Хиджры 1364».

Мистер Кумбс, свидетель Иеговы, пытался бежать – и получил недвусмысленное напоминание, что приговорен к «неопределенному сроку» наказательного содержания. Забор был под током высокого напряжения. У заведения имелись собственные генераторы, а потому оставалась надежда, что забастовка забор обезвредит. Мистер Кумбс, крепкий мужчина лет пятидесяти, сильно обгорел. Один санитар сказал, что ему повезло, что у него сильное сердце. Были еще большие собаки, их вой Бев иногда слышал по ночам. Предполагалось, что надзор за

заключенным можно доверить этим тварям, если человеческий персонал забастует. У собак пока профсоюза не было. Но у человеческого персонала работенка тут была непыльная, и он не питал желания отказывать в том, что называли эвфемизмом «их труд».

Долгие дни, которые перерастали в месяцы и годы, оживлялись смертями старых пациентов и, очень редко, передачей кое-кого на попечение семей, этому событию неизменно сопутствовало прощальное чаепитие с дополнительным куском пирога для каждого. Новые заключенные приносили вести о внешнем мире, но таких ветеранов, как Бев, новички мало волновали. Однажды объявился не кто иной, как полковник Лоуренс. Его приговорили за непредумышленное убийство. Уволенный из своей армии, он нашел работу государственного переводчика под своим настоящим именем – Чарлз Росс. Выйдя по какой-то причине из себя, он нарушил зарок воздержания, которого держался четверть века, и выпил в пабе, где поссорился с одним персом. Он не намеревался перса убивать, сказал он: череп его жертвы, как выяснилось при вскрытии, был необычайно хрупким. И все равно он очутился тут.

Персы, сказал он, собираются воевать с арабами. Исламский союз распался. Иранцы – арийцы, а арабы – семиты, и кровь – гуще сур Корана. Шах, которого американцы давно уже считали единственным надежным правителем Ближнего Востока, готов к войне: в его распоряжении то, что Пентагон называет ядерным потенциалом. Арабы, никогда не числившиеся среди любимых клиентов американских производителей оружия, окажутся на милости Ирана. Иран приберет к рукам все нефтяные поля Ближнего Востока. Понимая, откуда ветер дует, арабы начали выводить свои мегадоллары из американских банков. В Соединенных Штатах в разгаре банковская паника, мелкие вкладчики выстраиваются в очереди, чтобы снять наличность, и обнаруживают, что их местные банки объявили мораторий. В попытке умерить панику Федеральный резерв печатает слишком много денег, увеличивая – на самом деле удваивая – денежную массу. В Соединенных Штатах слишком много наличных денег. Вдвое больше того, что покрывает соответствующий объем потребительских товаров. Магазины закрываются, их полки опустели, среди экономически грамотных растет сознание того, что инфляция распространяется со скоростью калифорнийского пожара. Остальные валюты реагируют на инфляцию доллара. Стерлинг серебра пошатнулся. Грядет банкротство. Это конец синдикализма? В ОКнии по меньшей мере три с половиной миллиона безработных. О мистере Петтигрю в последнее время ничего не слыхать. Смещен? Пал жертвой покушения? В стране прислушиваются к грузному Большому Тиму Галлуэю, который разглагольствует о единстве рабочих и грешных капиталистах.

Бев взялся преподавать небольшой группке заинтересованных пациентов, давая уроки по истории елизаветинской Англии каждый день после обеда в одной из комнат для отдыха. Потом он начал курс по истории Англии семнадцатого столетия. Казалось разумным двигаться дальше. Учил он по памяти, которая все больше сдавала. Даже ему самому казалось, что он имеет дело с историей другой планеты. Но и он, и его ученики каждый день сбегали в это нереальное прошлое, точно в душную комнату от пронизывающего ветра. Первая мировая война, восстановление экономики, крах Уолл-стрит, рост вооружений, подъем тоталитаризма. Вторая мировая война и последующий период. История начала опасно приближаться к настоящему. Настоящее невозможно было суммировать, настоящему невозможно было подобрать объяснение, настоящее невозможно даже до конца понять. Настоящее походило на большую реку, которая необъяснимо распадалась на огромное число мутных проток и ручьев. Однажды Бев беспомощно сидел перед своим классом: мистер Тайберн, мистер Грешэм, мистер Хукер, мистер Мерлин, мистер Дайли, другие остальные.

– Начнем сначала? – предложил он. – Вернемся к подъему капитализма и снова попробуем отыскать переломный момент, с которого все пошло наперекосяк?

– Думаю, с нас довольно, – ответил мистер Хукер.

Бев кивал и кивал. Тем вечером после ужина он вышел на участок за домом. «Сердце у тебя слабое, береги сердце». Спотыкаясь в неведомой сон-траве, он прошел туда, где над забором под током нависали две узловатые яблони. Долгое время эти деревья давали кислые плоды. Яблони еще какое-то время протянут, и это служило небольшим утешением. Не так давно встала оскверненная политикой луна, чья поэзия потонула в Море

Бурь. Бев обратился к ней с какими-то бессмысленными словами.

Но, разумеется, им это сошло с рук, всегда будет сходить. История человечества – это история долгого исхода из Эдемского сада в царство Сна, а по дороге – ничего, кроме пустошей несправедливости. Сон. Дрема. Усни. Он покивал на прощание луне. Потом задрал рубашку и подставил голую грудь ужасающей боли забора под током, на мгновение задумавшись, почему обязательно надо выйти из профсоюза живых, чтобы присоединиться к забастовке мертвых. Тут он почувствовал, как сердце выскочило у него изо рта и покатилось среди падалицы.

Эпилог. Интервью

Вы правда думаете, такое может случиться?

Подождем пару лет с ответом. Глупо писать литературное пророчество, которое вы, читатели, очень скоро сможете проверить. Скажем, я просто драматизировал определенные тенденции. В Англии профсоюзы явственно становятся все сильнее и нетерпимее. Но под профсоюзами я понимаю лишь наиболее воинственных профсоюзных деятелей. Как и более зрелищно Оруэлл до меня, за рамками я оставляю здравый смысл и человечность среднего рабочего.

Я американец, и мне кажется абсурдным, что США могут когда-нибудь превратиться в Апатичный Штатовский Синдикат. Профсоюзы никогда не будут терроризировать общество.

Вероятно, нет. Но я экстраполировал то, с чем некогда сам столкнулся в сфере американского шоу-бизнеса. Например, с тиранией профсоюза музыкантов на Бродвее. Трудно предсказывать будущее Соединенных Штатов. Какотопия Синклера Льюиса «Здесь этого не может случиться», пусть и была написана в тридцатых годах, все еще представляется самой убедительной проекцией. По крайней мере она показывает, как диктатура может возникнуть в результате американского демократического процесса, с насквозь проамериканским президентом, как говорится, своего рода квасным Уиллом Роджерсом, привлекательным для филистерского, антиинтеллектуального ядра американского электората. Ядра? Более чем ядра, для всего плода, за вычетом тонкой кожицы либерализма. Мой старый папа говаривал: «Скоро, сынок, не будет хороших книг, кроме Хорошей Книги. Пора длинноволосым интеллигентишкам получить по заслугам», и так далее. Отсюда – сожжение книг, расстрелы учителей-радикалов, цензура прогрессивных газет. На каждый акт репрессий у таких людей находится по цитате из Ветхого Завета и расхожее наплевательское оправдание.

Думаю, самое время оставить пророчества романистам: они фантазируют, но не анализируют по-настоящему тенденции. Будущее, которое они рисуют, не может иметь корней в настоящем, каким мы его знаем.

Верно. Романисты бросили придумывать будущее. Они оставляют это мыслителям из корпоративных «мозговых центров». Сегодня фантасты предпочитают переписывать прошлое, когда история пошла из какой-то точки по иному пути, и на основании такого прошлого создавать альтернативное настоящее, например «Павана» Кейт Роберт и «Операция» Кингсли Эмиса постулируют, что Реформация так и не добралась до англосаксов, что в обоих романах приводит к удушению духа эмпирических исследований, а это означает смерть науки. А потому мы имеем современный мир без электричества и могущественную теократию, правящую из Рима. Развлекает, стимулирует, но всего лишь игры со временем. Мы с вами говорим о том, что пророчества перестали быть сферой писателей. Вопрос в том: лучше ли справляются с этой задачей футурологи бостонского МИТ или другого университета?

Дело не в пророчествах. Профессор Тоффлер говорит, что будущее уже наступило в том смысле, что нам навязываются технологии и образ жизни, которые не принадлежат ни прошлому, ни настоящему. Он говорит, что множество людей переживают шок от соприкосновения с тем, что считают чуждым настоящему. Когда ваше мышление, чувства и, главное, ваша нервная система отвергают те или иные новшества, значит, будущее уже наступило, и вам остается только его догонять. Симптомами этого отрицания выступают истерия или апатия или обе разом. При помощи наркотиков люди стараются заглушить настоящее, которое на самом деле есть будущее, или добровольно изгоняют себя в доиндустриальные культуры. Насилие, безумие, всевозможные неврозы множатся. Мы определяем будущее с точки зрения не временных параметров, а с точки зрения новых стимулов, которые перевозбуждают до маразма. Будущее – сродни невиданному прежде материальному объекту. Оно – как что-то, выброшенное на берег, что туземцы опасливо осматривают и от чего сбегают, но потом возвращаются, ощупывают и этот новый предмет принимают. Так будущее превращается в настоящее. Тогда мы ждем следующего нового материального объекта – с неизбежным синдромом предварительного отрицания.