1991. Дивный сон. Рукопись, найденная в тюремной камере
Шрифт:
– Дурак ты! – обиделся на него гнусаво сквозь платок Серега.
Тут прыснул неожиданным смешком Давид, а Серега захлюпал носом, но не засмеялся, затаил обиду, и Давид почувствовал это и поперхнулся. А Вольдемар был уже спокоен, – сел, обхватив колени, уставился на ползущий месяц и спросил громко:
– Слышь, старая, а за что это они тебя?
– А за гаданье-предсказанье, – без определенной интонации отозвалась старуха басом.
– Это как же? Не сбылось, что ли? Обманула?
Старуха вышла из воды, отжала на себе лохмотья
– От чего же – не сбылось? – усмехнулась она. – Сбылось. Точь-в-точь!
– И что же ты им такого наколдовала?
Старуха уселась рядом, переспросила как бы для разгону:
– Наколдовала-то?
И вдруг закричала:
– Эй, паря, кончай кровь лить! Вылазь на починку. Вот так.
Серега без разговоров повиновался.
– А наколдовала-то? Да на что человек способный? Угадать да помочь. Не боле. Не Господь. Раз угадал – значит, предвидел, ясновидящий. А кто помог – остановил или подтолкнул – тот заклятье положил, колдун. Ну, как там дела, паря?
– Действительно! – приподнялся на локте Серега. – Перестала!
– Ну и славно. Руками-то не тронь. Полежи еще чуток. Вот так. Молодец. Послушный. Далеко встать даст – послушание-то.
– А сама-то ты колдунья или ясновидица? – не отставал Волька.
– Ишь, прыткий! Перемешано в жизни-то. Слово – оно двояко действо имет. Вот скажу какому: помрешь завтра! А он возьми да и помри. Что это будет, как по-вашему?
– Стечение обстоятельств? – предположил несмело стоящий в мокрых трусах Давид.
– Как же! – усмехнулся Волька. – Сама его и кокнула потом.
– Есть доля в твоих словах, – согласилась старуха. – А быват-то как? Скажу: помрешь! Да токо просто так – кому ни попадя – тако слово не брякну. У каждого есть свой кровоток в душе. И если подойти внимательно, то и знать сумешь, где там у него место узко. На то и бей! Вот так. А уж какому дам это мое слово – тот и почнет его думать и переживать. День, ночь, день. А к тому-то вечеру, Бог даст, и опрокинется-а!!!
Старуха заорала-захохотала так, что месяц оборвался с неба и пошел рябью у берега, под мостом эхо запрыгало, а у возвращавшегося из загородного парка дежурного троллейбуса слетели токоприемники с проводов, и рассерженный водитель долго не мог установить их на место.
– Слово – оно всегда магическу силу имело! – отсмеявшись, заявила старуха. – Токо позабыли люди. Обтелепали слова. Брякают, что ни попадя. Вот слова-то и стали пусты и звонки, как скорлупа без ядрышка. И не смогут таки орехи силу иметь. Не взрастут – ни хмелем, ни беленой. Позабыли. Воздух токо сотрясают. Однако, некоторы помнят! – усмехнулась старая и огладила свою бывшую рубаху. – Сами помнят и другим поминают. Для науки. На том и спасибо живет!
Старуха церемонно поклонилась в темноту
– Да за такую науку морду бить надо! – поднялся на ноги Серега.
– На женщин руку поднимать нельзя, Серый, – с притворным нравоучением в голосе вздохнул Волька. – Их обнимают и целуют. Я их никогда не бью – западло!
– И я тоже, – сказал Давид и пламенно застеснялся.
– А ты их и не целуешь, – заметил ему Вольдемар.
– Ну почему же? – смутился Давид.
– Этого я не знаю.
– Хватит! – вдруг повысил голос Серега. – Договорился, Моцарт! Я, я, я! Что ты издеваешься? Что ты нас сюда затащил?
– О-го-го, паря! – хохотнула старуха. – В силу входишь. Самостоятельности захотел? Давай, давай! Ты своего добьешься. Но не больше.
– А вы думаете, этого мало? – сухо и вежливо поинтересовался Давид, жалея Серегу и от этого без труда преодолевая свою перманентную застенчивость. (Себя он не жалел никогда – и зря!)
– Не петушись, легонький, а то на кресту кукарекать придется, – добродушно осадила его старая. – Это ведь кому как. Да и не бабы то были, обезумевши с горя, а разъяренны с досады ведьмы. А досада, как жалость, быват высшей пробы. Это когда к себе самому направлена.
Волька вспомнил Верку-Денежку и Ольку-Ништяк – и согласился со старухой про досаду, но вслух сказал:
– Да они такие же колдуньи! Чего ж им досадовать было? Они же все наперед знали!
– Вот бес суетливый! – старуха даже расстроилась за Вольку, словно тот в чем-то не оправдал ее надежд. – Успокоишься ты когда-нибудь? Ведь так всю жизнь просуетишь! И меня изведешь.
– Вот ты мне и скажи: успокоюсь я или нет?
– А куда ты денешься! – произнесла колдунья сочувственно. – Токо пойдет у тебя жизнь год за три, пока успокоение не наступит.
– О-го-го! Три жизни проживу. Ну, спасибо, ведьма! Порадовала выпускника средней школы! Ну а этим выпускничкам что наколдуешь?
– Мне не надо, – заскромничал Давид.
– Да что колдовать-то! – воскликнула старуха, светлея в темноте лицом. – Молодо-зелено! По вам читать можно – как в букваре: буквы крупны, слова просты. Смотри – и всю вашу жизнь рассказывай, все так и будет…
Тут она запнулась, будто на столб налетела, и добавила негромко:
– Пока друга сила не встрянет. Как нонче.
– А что – сегодня? – встревожился Серега.
– А то, паря, что тебе тут по носу щелкнули!
– Тоже – событие! – фыркнул Волька.
– А ты не фырчи, не фырчи, – осерчала бабка. – Вы все, почитай, плюшку эту мягку получили. Каждому она костью встанет! Да не сейчас. Потом. – Старуха понизила голос. – Время они ваше разбили. Хотя и не убили до конца. Часы токо попортили. У кого вперед побегут. У которого отставать зачнут. А чьи-то вовсе станут. И тако быват. Часто даже. Это и не смерть хотя, токо еще хуже, на мой-то резон. Нету хуже, когда от времени своего отколупнешься.