21 день
Шрифт:
— Выпьем за то, что все в нас осталось по-прежнему!
— Погодите, теперь я скажу, — остановил друзей Йоши, когда вино было выпито, и он вновь наполнил стаканы. — Выпьем за то, чтобы все здесь оставалось так, как есть!
Стаканы гулко звякнули, словно завершив точкой этот обет Куруглы, прозвучавший как клятва. Непривычно громкие голоса, их торжественное звучание раскатывались под сводами подвала, и даже Цин-Ни передалось какое-то странное, чуть беспокойное ощущение, заставив его позабыть на время о своем нетерпеливом ожидании. Правда, позабыл он на очень короткое время, так как
— Иначе и быть не может! — воскликнул он и, не выпуская стакана, прокашлялся.
Мужикам под бабью дудку Плясать не пристало. Уступи, хотя бы в шутку, И — пиши пропало.Друзья со смехом подхватили удалую песню:
Всей твоей свободы-воли Как и не бывало.После этих слов вся троица села: им было чуть-чуть неловко за свою ребячливую несдержанность.
А Цин-Ни опустил свою больную лапку, которую он до этого, испуганный громким пением, держал на весу, и подумал, что пока подождет выходить из укрытия.
Языки у приятелей сегодня тоже развязывались с трудом: разговорных тем, подходящих к случаю, не появлялось, а мысли, которые зрели в них, лежали на душе нелегким грузом, заполнившим собою каждую клеточку существа, и еще не требовали выхода.
Они ели молча. Разгоравшиеся временами сильнее язычки пламени расписывали под старинное золото ободранные щетками стены. Огоньки колыхались из стороны в сторону, и дым, пропитанный теплым запахом воска, оттеснял мыльную вонь в дальние, темные углы, а невидимая копоть выписывала узоры на глиняных стенах, начиная постепенно затушевывать их обнаженную желтизну.
Почтмейстер исправно наливал всякий раз, как только компания приступала к новой закуске, и даже священник не удерживал его; будучи человеком мудрым, он ждал от приятеля неизбежных откровений, которые разве что лишь вину под силу довести до здоровой чистоты.
Друзья чокались в очередной раз, когда священник, так и не выпив, поставил свой стакан, и взгляд его сделался потеплевшим и растроганным.
— Йоши, — сказал он чуть ли не шепотом, — Йошка, у нас гость…
И глаза всех троих людей так заблестели, что язычки пламени вытянулись от удивления.
Руки у Куруглы дрожали, когда он выкладывал перед Цин-Ни кусочки сала, хлеба, сыра и прочего угощения…
— И вина! — шепотом подсказал почтмейстер, и Йоши Куругла наполнил желобок лежня, но тут уж руки у него ходили ходуном, и Цин-Ни счел за благо чуть отступить назад.
— Да он хромает! — вырвалось у священника. — Как знать, Йошка, может, он пострадал вместо тебя…
— Ничего, поправится! — улыбнулся Куругла. — Небось помоложе меня…
— За здоровье нашей мышки! — вновь разлил вино
Люди теперь уже отставили еду. Избегая резких движений, они оберегали покой Цин-Ни, а когда мышонок, заглотив ломтик сала, припал к винной лужице, почтмейстер опять потянулся за бутылкой.
— За это стоит выпить!
Йоши Куругла с улыбкой покачал головой, суровое, морщинистое лицо священника тоже разгладилось, однако он предостерегающе напомнил:
— Почтмейстер, помни о супруге, и о служебной чести не забывай…
— Ты прав, Гашпар, но не бойся, я не упьюсь. Просто у меня до того хорошее настроение, такая радость на душе, будто нам удалось избежать какой-то опасности…
Дядюшка Йоши, глядя перед собой, отпил глоток и тихо сказал:
— Вы-то — нет, но я наверняка избежал опасности… Точно вам говорю, друзья…
— Погоди, Йошка, кажется, мышке еще что-то нужно, — прервал его священник.
Но Цин-Ни уже ничего не было нужно. Он с трудом уселся на задние лапки и, чуть пошатываясь, тем не менее основательно вытер усы, а затем дважды тихонько пискнул, давая понять, что все в порядке, лапка уже почти не болит, жизнь прекрасна и добра к нему, но пора домой, потому что вдруг так захотелось спать… С тем он повернулся и исчез в темноте…
— Ну, а теперь рассказывай, Йоши.
— Кабы не любил вас, так ни за что не рассказал бы…
И Йоши Куругла выложил все как на духу, подробно и откровенно; в ином месте повествования у него даже глаза увлажнялись, и можно было бы упрекнуть его в излишней чувствительности, если бы не знать, что… истина в вине.
У почтмейстера даже губы шевелились, беззвучно повторяя слова Йошкиного рассказа, а священник прочувствованно моргал, ловя себя на мысли: вот какою должна быть подлинная исповедь — обряд, к сожалению, не принятый у кальвинистов.
— И вот когда мы стояли сейчас наверху, я глянул сюда, в темный подвальный провал, и, поверите ли, явственно так увидел себя самого. Сижу это я на постели и жду, когда она меня позовет… это самое… ну, разговаривать… И не усни я тогда — конец всему… Ведь и так ясно, пойди я к ней… это… разговаривать… и допусти слабость, а там готово дело — хомут на шее, в зубах удила… Дружбе нашей конец, встречам в подвале, беседам задушевным, мышонку нашему — всему-всему конец…
Настала такая тишина, что даже огоньки свечей вытянулись в струнку, точно прислушиваясь.
— А я, — тут Йоши стукнул стаканом по столу, — уснул, но теперь пробудился. Налей, Лайош, потому как я свободный человек и ничем никому не обязан!.. Потому как ни до каких разговоров у меня тогда дело не дошло.
Цин-Ни много позднее проснулся оттого, что люди вели себя шумнее обычного, хотя и не выходили за рамки дружеской беседы. Но затем он снова уснул и не видел, как священник вытащил часы.
— Самое время остановиться, чтобы не испортить себе завтрашний день, — сказал он. — Назад пойдем потихоньку, надо голову проветрить. Что греха таить, сегодня я хлебнул лишнего.