21 интервью
Шрифт:
Бродский: А, да, я заявился к ней пьяный, старушка этого очень не любила.
Минчин: Ваши стихи, я слышал, тоже… неужели такое может быть, ведь…
Бродский: Это дело вкуса, кому какие стихи нравятся.
Минчин: Но вкус у нее есть?..
Бродский: Я предполагаю, что да.
Минчин: Поэтам все же не чужда «презренная» проза, ею пользовались и
Бродский: Спокойно. Остались они все-таки известны как поэты.
Минчин: А «Доктор Живаго» вам нравится?
Бродский: Нет, совершенно, очень слабая, распадающаяся вещь, проза поэта. Стишки там сильные!
Минчин: Но именно за него ему дали Премию.
Бродский: Это еще ни о чем не говорит. Как раз наоборот.
Минчин: Вы думаете, в будущем они дадут вам Нобелевскую премию?
Бродский: Ответьте сами себе на этот вопрос.
Минчин: Они пропустили многих гениальных людей: Набокова, Платонова, Мандельштама, Булгакова, Цветаеву. Слава Богу, хоть Бунина при жизни не пропустили.
Бродский: Согласен.
Минчин: Хотя поэзия у него, да и первый том – крестьянской прозы…
Бродский: Стишки у него слабенькие. С прозой дела были лучше.
Минчин: Кто из прозаиков в XX веке?
Бродский: Платонов – гениальный прозаик.
Минчин: Абсолютно гениальный стиль, думаю, лучший стилист в нашей литературе.
Бродский: У Булгакова есть неплохие вещицы. Бунин мне нравится.
Минчин: А Набоков?
Бродский: И да и нет, это нелегкий вопрос, и вообще я устал, хватит на сегодня, а?
(И только тут я замечаю, что его ноги в грязных сапогах лежат на двухтомнике Ахматовой, один том в мягкой обложке, другой – в твердой, брошенные на стол.)
Семинар Бродского. Поэзия XX века. Мичиганский университет. Аспирантский факультет.
Идет долгий и нудный разбор стихотворения Ахматовой «Подражание армянскому». В произведении две строфы, которые мы разбираем 90 минут построчно. Что она имела в виду, что она хотела, почему не сказала. О поэзии XX века из уст самого Бродского (и его интерпретации ее поэзии) никто ничего не узнал. Разочарование.
Следующее занятие. Идет долгий и нудный разбор еще одного произведения Ахматовой. Потом Цветаевой – «Попытка ревности».
Наконец, в конце семестра на одном из последних занятий аспиранты упросили дать список имен – кого же, он считает, следует читать в XX веке.
Бродский:
И он перечисляет имен 20 из английской, американской, французской, ирландской, шотландской поэзии. Потом, разгорячившись, переходит к античности. Вдруг замечает:
Бродский: Саша, а вы почему не пишете – вы читали и знаете Вергилия?
Минчин: Да.
Бродский: Это правда?! (Очень удивлен.)
(Так как Бродский никогда не учился в вузе и не окончил даже десятилетки, то, естественно, он не знал, что в институте на филфаке преподают как Вергилия, так и всю римскую и греческую литературу, по которым на 1-м курсе уже надо сдавать экзамен. Не говоря уже о том, что строфы из Вергилия мы учили по-латыни.)
Минчин: Вам рассказать «Буколики» или «Георгики»?
Бродский: Нет, не стоит. (Остальным: Саша имеет в виду два наиболее известных произведения поэта Вергилия.) Да, кстати, что поэзия как таковая существует задолго до возникновения прозы, я надеюсь, всем известно?..
Минчин: Ваше отношение к эмиграции?
Бродский: Не положительное. Здесь я общаюсь с людьми, с которыми дома даже и разговаривать бы не стал.
Минчин: А американцы?
Бродский: Американцы – ничего, с ними гораздо легче и приятней. Из всех приобретений здесь русских – только Миша Барышников, уникум, невероятно интересный человек, стихов знает не меньше, чем я.
Минчин: Кем вы себя чувствуете здесь; вы довольно хорошо ассимилировались?
Бродский: Изгоем. Да и там я себя чувствовал изгоем. Думаю, что я везде и всегда буду чувствовать себя изгоем.
Минчин: Вы тоскуете по своему сыну, живущему в Ленинграде? Знает ли он, кто его отец?
Бродский: Не думаю, что вас это касается.
Минчин: Можете звать меня на «ты», я ведь еще…
Бродский: Я знаю, что я могу (произносится подчеркнутое «ч», а не «ш»), но – не хочу.
Минчин: Где вы научились такому глубокому английскому?
Бродский: Я вообще считаю, что два языка – это норма. С рождения. Так и было в России, если помните. До того.