21 история о том, что умерли не все
Шрифт:
– Дядь Дим, не выгоняйте, меня папка прибьет.
Да я твоему папке всю двадцатку буду должен, если от тебя откажусь. Так и протаскались вдвоем месяц, пока у мальца не стало получаться. А тут и заказ большой свалился в коттеджном поселке рядом с городом. Сделайте всё за неделю, хоть ночуйте тут, вон, матрас надувной, вода, газ, электричество. И мы ночевали, вечерами цедили пиво под звездами, закинув в него мяту с соседнего участка. Даня прыснул: «Мохито», повеяло морем и хитином. Окрестная степь, покрытая наростами новых домов, гудела от ветра. Будто невзначай, шутки ради, Даня вытянул свои длинные,
Даня бы в пору Лене, моей дочке. Ей тринадцать, копия матери, живёт у тёщи. Та исправно науськивает, как содрать с меня побольше, а я и плюнул давно – всё ж с бабушкой лучше, чем у меня. Лене бы Даня понравился, вкус у нее изящный, думает в худ. училище поступать, как я когда-то. Потом вышку на философском получил, выпадало в бутылочку целоваться с парнем, кто ж с бутылочкой спорит. Но вот спать – никогда не спал. Женился, ребенка сделал, пошел в шпаклёвщики. Социально приемлемая наклонная. И только изредка, как испарина на льду, пробегала тень настоящего – закатное пожарище, изящное запястье, смерть, чума.
Двенадцать лет прошли в этом тумане, тупел, заливал глаза. Когда-то тонкая моя Людмила грубела, вертлявая её, живая манера занимать пространство собой превращалась в обглоданную временем кость. Вместо саламандры в руках оказалась дряхлеющая наседка, во всех своих бедах давно и крепко винившая меня. Невозможные вечера в одной квартире – жена смотрит мелодрамы в большой комнате, дочка притихла в маленькой, я допиваю второй литр пива на кухне. Прикидывая, выдержит ли дверца антресолей вес моего тела, отрубаюсь под глупое телешоу. Просыпаюсь от тычка в бок, Людмила корчит мину – дело к полуночи, пора спать. Пыхчу на ней минут пять. Те глаза, что когда-то меня обожали, теперь изучают подтеки на потолке – год, два, три назад в её день рождения нас залили соседи, всё это время я обещаю заняться ремонтом в следующее воскресенье. По полгода к ряду Людмила пропадает у тётки в Хабаровске. Тётка старая и обещает оставить трёхкомнатную квартиру, на которую мы у себя на юге возьмем однушку для Лены. В эти полгода дочка ест дошираки, я стучусь к соседке, у которой муж в море. Когда он возвращается, приходит ко мне с ромом и байками про баб. Людмила возвращается только с упреками.
И чёрт её дёрнул тявкать под руку, когда я рубил на куски, годные к заморозке, добрую баранью тушу. Всё вышло как-то очень быстро, отточено, скучно. Может, потому что человеческого в Людмиле и не осталось больше, у меня было чувство, что я всего лишь разорвал оболочку и выпустил дух. Никакие ужасные убийства с особой жестокостью ко мне и не липли. Мир отреагировал сходно – на третий день объявили поиск, искали, не нашли. Полиции было как-то плевать, покопались для вида. Лена, конечно, плакала, ну и я плакал, куда ж без того. Там, где Людмила сейчас, она снова невеста и повторяет бессмертное и вечное: «Да». И никакое мясо с червями тут не при чем, никак не возьму в толк, о чем вы все говорите.
Одному жилось веселее. В перерывах между заказами состряпал ремонт, таскал к себе девчонок, снова начал читать. Девчонки бывали нормальные, а бывали хорошие, кто-то бревно-бревном, а завтрак
Мужики бы содрали шкуру, конечно. И Арсен бы содрал, уж не знаю, было у них там что или нет, всё равно бы содрал. Будто я виноват, что девочки Дане и не нравились никогда. А я суховатый, квадратночелюстной, с мудрой морщиной на лбу. Заберись на колени и ткнись носом в шею – вот какой я. На другом заказе в том же поселке решили поиграть – проходился валиком по ягодицам, затем прижимал Даню к стене, чтобы получился отпечаток. То была детская. Обвёл потом, растушевал – вышел слоненок. Заказчикам даже понравилось, халява.
Впрочем, медовый месяц наш тлел и дурнел, по народной мудрости подпорченный ложкой дегтя. Мальцу нужны деньги, а впахивать ему, разумеется, лень. Канюнченье в ушко, чтоб дал долю побольше, «Димочка, хочу кроссовочки» – и утюги, стоимостью как моя пьянкой побитая печень. Как только мог, смотрел сквозь мутную рябь в толщу счастья, увеличивал долю, покупал кроссовочки, сгребал в охапку, целовал прохладные плечи до слез, пока однажды, в ответ на всё это, не услышал подёрнутое скорбной ухмылкой, усталое, бабье – «Нищета заела».
Дальше молча смотрел, как счастье уходит сквозь пальцы. Как Даня глядит в потолок, вместо того, чтобы расширяющимися зрачками впиваться куда-то в дно моего черепа. Как откуда не возьмись появляется айфон: «Ой, да бабушка подарила». Не выходы на смену без всякого предупреждения, внезапно заболевшая голова, зуб, нога. Кому ты брешешь, любовь моя, а главное, зачем, чтоб мучать меня только. Стало невыносимо. В одно из его появлений, всегда ощущавшихся в теле, будто в космической тьме включили свет божий, я не выдержал. Даня опять кривлялся в свадебном платье моей жены. Рост, ширина плеч, похабная манера топорщить мизинец, затягиваясь сигаретой – если бы шуткой судьбы он был потерянным сыном Людмилы, едва ли подобное сходство было бы возможным.
Ударил свирепо, взаправду. Невеста корчилась, рыдала, под глазом синело, из разбитой губы текла кровь. Не пытался бежать, звать на помощь, бить в ответ. Толком даже не закрывался – чуял вину, паршивец. Вместо лица перед глазами стояло свиное рыло, из светлых волос пробивались бараньи рога. Когда я оторвал его от земли, ухватившись за шею, об пол слабо зацокали начищенные копытца. Красная вспышка и тишина. Я лежу, уткнувшись в подол платья, а Данина окровавленная, стремительно теряющая тепло рука, обнимает меня.
Следакам так и сказал – ребята, черти. Жена моя бывшая, мальчишка этот. Не знаю, чего они за мной бегают. Рядятся в невесту, вынимают душу. Экспертизы признают меня вменяемым, следаки гогочут, мол, симулянт. Хорошо им смеяться, когда черта в глаза не видели. Незадолго до суда теща привела Лену – может, квартиру мою хотели, кто знает. Дочка совсем большая, смотрит на меня, как в скучное кино, мнёт челюстями жвачку, к худым щекам липнет розовый пузырь. Я валюсь на пол и кричу – это белое облако оборок ей к лицу, как никому прежде.