232
Шрифт:
Без сомнения, это было влияние книг, уцелевших со времен Королей Древности – огромной, хотя и потрепанной библиотеки, которую вожди гурабской орды сперва хотели спалить, но, посовещавшись, решили оставить на подтирку. Чем подтирались первые два Гураба, то неожиданно стал читать третий, и чтение это – отдадим ему должное, весьма благородное и изысканное -- сыграло с ним злую шутку. Причастившись книг, написанных для культуры развитой, отживающей свое, Гураб Третий постепенно стал забывать, что он – варварский король варварского королевства, что до ближайших цивилизованных времен остается еще три века, что две его женщины – не дамы, а вчерашние придворные шлюхи, и его народ не далее как шестьдесят лет назад, до своего восстания и воцарения
Всего лишь третий в династии, Гураб вознамерился превратить свое царство в подобие того, что сокрушили его предки – в законопослушную страну, где правда ценится выше силы, где слабый может не бояться за свою жизнь, а добрый и доверчивый – не опасаться удара в спину.
Воистину удивительно, замечает Томлейя в начале книги, что подобный человек сумел удержаться у власти достаточно долго, чтобы не только задумать какие-то преобразования, но и попытаться их осуществить. Возможно, дело было в том, что хотя мозг Гураба Третьего и усыхал постепенно от чрезмерного чтения, телесно он еще оставался сыном своей дикой нации, могучим и способным проливать кровь. Помимо напрасных попыток усмирить свой двор, научить народ не сморкаться в руку и носить трусы, память мертвого короля хранит в себе немало тренировочных и реальных боев, из которых можно смело сделать вывод, что он был если не лучшим фехтовальщиком своей эпохи, то уж точно человеком, способным держать в руке не одно лишь законодательное перо.
Всей своей силой Гураб Третий был обязан той природе, что стремился обуздать, и, подчиняя ее благородству старинных книг, он рубил сук, на котором сидел. Обращайся король с женой и любовницей, как с девками, шлюхами, – чего и та, и другая не только заслуживали, но и в силу своего наполовину дикарского воспитания желали и ждали – он получил бы женщин верных и покорных, рожающих детей и отстаивающих перед своими партиями интересы могучего повелителя. Вообразив же их благородными и знатными особами, Гураб добился лишь того, что они начали строить козни и плести интриги – что, собственно, и было основным занятием придворных дам во времена Королей Древности.
Здесь следует отметить контраст между тем, как происходящее видели король и женщины короля. Для Гураба, начитанного, пропитавшегося романами и легендами, положение, в котором он очутился, было, безусловно, трагическим, но и величественным: зажатый между двумя придворными партиями, раздираемый их борьбой, он виделся себе человеком, который мужественно и отчаянно прокладывает путь к великой мечте, время от времени поддаваясь чувствам и делая незначительные уступки женщинам, которых любит. Следует ли говорить, что для жены и любовницы уступки эти как раз и были важнейшим в деятельности Гураба, в то время как все остальное представлялось им разновидностью душевного расстройства, от которого древние гурабские шаманы избавлялись, пробивая череп пациента заостренным камнем.
Ему не следовало любить этих женщин, однако он любил их, и каждую по-своему, так что ограничиться одной не мог. Как справедливо замечает Томлейя, сила любви вовлекла Гураба Третьего в тот самый клубок боли, злобы, ненависти и коварства, который он всю жизнь стремился разорвать своими законами – и чем отчаяннее стремился, тем больше увязал в этом клубке. Стараясь угодить жене, он досаждал партии любовницы, и та, науськанная родственниками, стремилась вернуть утраченное преимущество. Когда же король обращал взгляд на любовницу, крик поднимала партия жены, и все начиналось заново.
Не нужно думать, будто поле битвы двух этих партий ограничивалось исключительно постелью короля. В дело шли яды, наемные убийцы, шпионы, поджигатели, личные гвардии и даже войска короны, если жена или любовница бывали особенно убедительны. Цивилизация, которую пытался построить Гураб, была для этих междоусобиц неким необязательным фоном, чем-то вроде ландшафта, неспособного в целом повлиять на исход
Король издавал указы, запрещающие или регламентирующие войны – и та или иная сторона сразу же начинала войну якобы в поддержку этих новых правил, еще одну кровопролитную войну за то, чтобы войн никогда больше не было. Король создавал суды, дабы разрешать споры без крови, и оказывалось, что и засудить тоже можно насмерть, было бы желание. В любом, даже самом разумном его предприятии находилась лазейка, благодаря которой оно обращалось даже не во зло, а в какую-то жестокую и бессмысленную игру, в которой преуспевали лишь небольшие группы людей, а государство и его народ были обречены на страдание.
Что больше всего удивляло Гураба, так это то, что подобное положение дел устраивало всех, кроме него. Случались восстания, время от времени находился проповедник, желающий мира и царства Божьего на земле, но проблески эти были локальными и свидетельствовали лишь об отчаянии отдельных людей, а не о том, что мир устал от интриг и крови. Напротив, чем дальше, тем больше Гураб убеждался, что именно эти подковерная возня, жажда власти, вечная борьба и столкновение силы – и есть те жизнь и правда, во имя которых он старался все это время.
Ему было уже пятьдесят, когда он, измотанный, словно рабочая лошадь, взглянул на свое королевство незамутненным взглядом. Иссякли силы, поддерживающие иллюзию, и он увидел, что женщины, им любимые, его не любят; увидел, что двор его, который он мечтал превратить во второй круглый стол – не более чем яма со змеями, а он подвешен над этой ямой за руки и ноги; что все им сделанное напоминает попытку закупорить вулкан пробкой от шампанского, погасить великое пожарище каплей воды.
В последней главе романа Томлейя рассказывает о том, как Гураб Третий рассматривает свое лицо в зеркале, пытаясь понять, как изменилось оно со временем, и соразмерны ли эти изменения тому, что он успел сделать за жизнь. Что оплачено этой маской трагического актера, набрякшими веками, залысиной, высоким, рассеченным морщинами лбом? Казалось, облик его исполнен значительности и принадлежит правителю мудрому, способному менять мир и вести подданных за собой. Вместе с тем значительность эта была очевидно ложной, ибо большую часть пути Гураб шел один, шел против течения, и вот куда в конце концов принесла его река Жизни – в гниющую тихую заводь, единственное место, где уместно размышлять о будущем цивилизации.
В самом деле – кто он такой, отчего возомнил себя реформатором, человеком будущего? Не оттого ли поразили его усталость и сплин, что он растратил все силы на нечто, не имеющее значения?
Забавно: все свое время Гураб делал то, о чем его не просили, делал в великом убеждении, что знает, как надо, что именно это и нужно его народу, двору, любовнице и жене. Как оказалось, именно в этом они и не нуждались, и это абсолютное несовпадение породило абсурд. Однако абсурдны были не мир, не люди и не игра, что они вели – абсурден был сам Гураб Третий, воздвигающий препоны на пути Жизни, мешающий людям радоваться и быть счастливыми в борьбе, интригах, войнах, в вечном переделе собственности и яростных схватках имущих с неимущими.
Счастье – в несчастье. От этой мысли Гурабу чудится, что он стоит на холодном ветру – нет, что вокруг него смыкается великая глыба льда, и из нее на него смотрят лица предшественников – могучих Королей Древности, монархов Бесконечной Империи, Великих Повелителей и многих, многих других.
Глыба смыкается вокруг него, и он знает, что так или иначе стал бы ее частью, по праву субъекта истории, и совершенно не важно, хорошим он королем был или плохим, мечтал ли о цивилизации или охотился на лис, интриговал или был честен, любил своих женщин или видел в них лишь сосуды для королевского семени. Так или иначе, заключенные в лед, они навеки останутся с ним, как и их придворные партии, все эти люди с бесчисленными тайнами и страстями.