23
Шрифт:
— Да, я очень хочу вернуться в Г.
— Так надо же, балбес, назвать свое имя! Как я тебе без имени продам билет?!
— Но я его не знаю.
— Как можно не знать своего имени?! Ты ведь не идиот?! или идиот?! Я спрашиваю: ты идиот?!
— Нет.
— Что?! Громче говори.
— Я не идиот.
— Так назови свое имя, иначе я не продам билет!
— Я его честно не знаю.
— Но как можно не знать своего имени?! —
— Не кричи, он все равно тебя не слышит, — второй голос принадлежал Алисе, вернее, Анилегне.
Я лежал на какой-то жесткой койке с привязанными руками и ногами. Похоже, это был операционный стол или медицинская тележка. Моя левая нога сильно затекла, я все время чувствовал неприятное покалывание в бедре. Прищурившись, я попытался определить, где именно я нахожусь. Помещение было похоже на бойлерную или заброшенную котельную, по крайней мере, кругом было много труб. Слева от себя по звуку я определил присутствие Анилегны и соседки. Краем глаза я увидел возле них угол большого стола, другую часть комнаты я рассмотреть не смог, боясь пошевелить головой и таким образом дать понять, что я уже пришел в сознание.
— Нужно начинать омовение, — это был раздраженный голос соседки.
— Дмитрий, похоже, упрямство и тупость будут тебя преследовать всегда, кем бы ты ни был. Я еще раз тебе повторяю, мы не можем начать омовение, потому что его зовут не Виктор.
— Да я с ним в школе учился, как же не Виктор?!
— Его крестили под другим именем.
— Ну так давай заставим его назвать!
— Он его не знает или совершенно не помнит.
— Да как можно не знать или не помнить своего имени?! — соседка раздражалась все больше.
— Твои истерики, Дмитрий, ничего не изменят. Притом, мне кажется, что наш друг, будем его называть пока Витя, уже пришел в себя и с интересом слушает наш разговор, — с этими словами Анилегна подошла ко мне и вплотную нагнулась к моему лицу. Как ты, собака, заметила? Я сразу зажмурился, чем еще больше выдал себя.
— Не жмурься, Витенька. — И, как бы отвечая на мой незаданный вслух вопрос, добавила: — Надо было дышать не так ровно, может быть, еще чуть дольше послушал бы нас.
Тут же с другой стороны надо мной наклонилась соседки и злобно произнесла:
— Ну что, сучонок, имя будешь называть или яйца будем резать?
— А ты, лопух, потом без яиц собираешься во мне жить?
Тут же я получил удар кулаком по уху, но все равно остался доволен своей колкостью. Да и удар был не сильный, видимо, до тупого Обухова дошло, что не следует калечить свое потенциальное тело.
— Тебе, Витенька, повезло, пытать тебя никто не будет. Если ты во сне не смог сказать своего имени, значит, ты его действительно не знаешь или забыл, не придав при крещении этому большого значения. Но есть, Витенька, люди, которые знают твое крестное имя и которые вряд ли смогут выдержать боль, — Анилегна ласково улыбнулась.
— Моя мама тебе ничего не скажет, тупорылая сучка, — я процедил это сквозь зубы, но слова Анилегны меня действительно заставили испугаться за маму.
— Конечно, твоя мама уже ничего не скажет, — Анилегна продолжала улыбаться, а меня окончательно добило слово «уже». — Кроме прочего, Витенька, есть крестные родители и поп.
Но я уже ее не слушал, мне даже стало все равно, узнают они мое крестное имя (которое я, к слову, действительно не знал) или нет. Теперь я думал только о своей мамочке.
— Что с моей мамой? — я попытался спросить как можно более уверенно, но меня выдал мой голос, предательски дрогнувший.
— Ты хочешь знать, Витенька? — Анилегна нагнулась опять над моим лицом и ласково стала гладить меня по голове. — Не волнуйся, маленький. А волосики-то какие грязные, ай-яй-яй. Совсем себя запустил.
— Какие волосики?! Что с моей мамой, сука?! — Меня охватила истерика, я стал биться головой о твердую кровать и орать на все помещение: — Отпустите, бляди! Где моя мама?!!
— Какой ты непослушный, Витя.
— Где
Из моих глаз текли горькие слезы, я почувствовал ужасное одиночество и собственную ненужность. Поворачивая голову попеременно то к соседке, то к Анилегне, я увидел, что они совершенно холодно и безразлично смотрят на мои страдания. Анилегна иногда загадочно улыбалась, глядя на меня каким-то анатомическим взглядом.
Неожиданно я затих. Мне стало все равно. Появилась полная апатия, я даже перестал думать. Просто смотрел на потолок, состоящий из сплошных труб.
— Давай, Дима, оставим пока Витеньку одного. Пусть наш мальчик придет в себя.
Соседка молча последовала за Анилегной, и я остался один. Совсем один.
Глава 37
Предположительно, 19 апреля. Среда. Ночь
Я потерял счет времени. Где и сколько я лежал, о чем думал, чем жил, — все это стало неважным. Мне стало совершенно безразлично, что со мною будет, убьют меня или изнасилуют мое тело, переселив в него гулу. Все это стало вдруг чужим, не моим. Если где-то в Бурунди дети умирают от голода, страшных болезней и гражданской войны, — разве это меня когда-то беспокоило, волновало? Так же безразлична теперь мне стала и моя судьба, моя жизненная история, которая теперь, похоже, подошла к самому концу. Одиночество убивает. Хуже всяких пыток, унижений, насмешек. К тому же я стал изгоем. Меня ищут только для того, чтобы сделать больно, унизить, наказать. И единственный человек во всем мире, который не отвернется никогда, ни за что, этот человек…
Сил плакать больше не было. Не было даже не столько слез, сколько именно сил. Я продолжал смотреть на потолок, на трубы. Одна из них была серебристого цвета, она выделялась на фоне остальных, ржавых и запаутиненных. Эта труба показалась мне такой же одинокой, как и я сам. Она была значительно тоньше, но тем не менее ярче других, и шла именно поверху остальных жирных и грязных труб. Проходя прямо над моей головой, она делала полукруг, напоминая раннюю луну, а затем начинала замысловато изворачиваться, напоминая… Напоминая букву «ы»! Дальше труба шла прямо, потом — от середины — перпендикулярно и снова прямо, напоминая букву «н». И, наконец, сделав круг, хвостиком уходила в дыру в потолке, образовав таким образом что-то похожее на букву «а». Я еще раз прочел все с самого начала, начиная с полукруга над своей головой, и получилось слово «сына». Именно так меня называла мама! Я приподнялся на локти и впервые за последнее время ощутил боль — кисти рук уперлись в ремни. Но я даже обрадовался — значит, ко мне возвращались чувства. Я стал учащенно дышать, это был какой-то знак. От мамы! От моей мамочки! Но в чем заключается знак? Моя мама жива? Или она мне показывает, как можно спастись? Я стал вертеть головой. Справа от меня стоял стол, который я заметил, как только пришел в сознание. На нем лежала книга и несколько ампул. Может быть, меня кололи какой-то дрянью. Возле стола стоял белый кухонный табурет, а чуть дальше располагалась длинная стойка со всевозможными инструментами: плоскогубцами, пилами, молотками, гвоздями и т.д. Похоже, помещение одновременно использовалось и как мастерская. Слева от меня лежала такая же операционная каталка, к которой был привязан и я. Чуть дальше стояла вешалка с коричневым плащом. Затем я увидел большой портрет Ленина, прислоненный к стене. Ленин обнимал за плечи девочку и мальчика. Еще двое детишек (тоже девочка и мальчик) стояли перед Лениным и увлеченно его слушали. Две девочки и два мальчика. Я прищурился, дедушка Ленин лукаво смотрел, но не на детей, а куда-то в сторону. Я посмотрел туда, куда смотрел Ленин. Это оказалась вешалка. Даже не сама вешалка, а большой кусок оголенного провода, торчащий прямо из стены.