2666
Шрифт:
С Гарден-роу вышла группка людей. Они пели. Смеялись. Трое мужчин и две женщины. Не трогаясь с места, Эспиноса, Пеллетье и Нортон развернули головы в том направлении и замерли в ожидании. Группка людей двинулась в их сторону.
— Такси,— пробормотал Пеллетье,— они к такси идут.
И только тут они заметили, что внутри кабины горит свет.
— Уходим,— сказал Эспиноса.
Пеллетье взял Нортон за плечи и помог ей подняться. Эспиноса сел за руль и торопил их. Пеллетье затолкал Нортон на заднее сиденье, а потом залез туда сам. Люди с Гарден-роу шли прямо к углу, где лежал таксист.
— Он живой, дышит,— сказала Нортон.
Эспиноса завел машину, и они уехали.
На следующий день за обильным завтраком в гостинице они перечитали все газеты в поисках новости о пакистанском таксисте — но нет, ничего такого не было. После завтрака они пошли за желтой прессой. Там тоже ничего не было.
Они позвонили Нортон, которая, похоже, уже немного отошла и не так сильно на них злилась. Они заверили ее, что надо срочно встретиться во второй половине дня. Что им нужно сказать ей кое-что важное. Нортон ответила, что она тоже хочет сказать нечто важное. Чтобы убить время, они решили прогуляться. Несколько минут постояли у Миддлсекского госпиталя, созерцая въезжавшие и выезжавшие машины скорой помощи, в них каждый пациент казался им пакистанцем, которого они немножко поколотили, но потом это им наскучило, и они пошли, частично совладав с совестью и ее упреками, гулять по Чаринг-кросс к Стрэнду. Естественно, они поделились секретами. Взаимно, так сказать, открыли сердца. Обоих больше всего беспокоил вопрос с полицией: а ну как их уже ищут? И скоро поймают!
— Перед тем как выйти из такси,— признался Эспиноса,— я стер свои отпечатки пальцев. Платком.
— Да знаю я,— откликнулся Пеллетье,— я на тебя посмотрел и то же самое сделал. Со своими отпечатками и Лизиными.
Они снова прошлись, на этот раз особо тщательно, по фактам, которые и привели их — без возможности что-либо изменить — к драке с таксистом. Притчард. Вне сомнений. И Горгона, смертная, ни в чем не виноватая Медуза, отделенная по природе от своих бессмертных сестер. И угроза — скрытая или не такая уж и скрытая. И нервы. И оскорбление, которое им нанес этот невежественный чурбан. Вот бы радио послушать — так они думали — вдруг там что-то передают про их дело. Поговорили и об ощущениях, которые испытывали, пока пинали скорчившееся на земле тело. Как во сне все было. И еще — сексуальное возбуждение. Неужели я хочу оттрахать этого несчастного? Да ни за что. Скорее… словно бы… словно бы они сами себя оттрахали. Словно бы сами себя расцарапывали. Длинными ногтями и безрезультатно, оставаясь с пустыми руками. Хотя, если у человека ногти длинные, это не обязательно значит, что у него пустые руки. Они, словно бы в странном сне, расцарапывали и расцарапывали кожу, раздирая ткани, вены и внутренние органы. Чего они искали? Сами не знали. А в данном положении это их и подавно не интересовало.
Вечером они увиделись с Нортон и высказали ей всё о Притчарде — что знали и чего боялись. И еще о Горгоне, о смерти Горгоны. О женщине, которая беззастенчиво использует других. Она позволила им говорить, пока у них не кончились слова. Потом их успокоила. Притчард не способен и муху обидеть, сказала она. Они разом подумали об Энтони Перкинсе, который всех уверял в своей безобидности, а потом случилось то, что случилось, но предпочли не спорить и согласились — правда, изрядно сомневаясь — с аргументами. Потом Нортон села и сказала: а вот то, что случилось вчера вечером, оно нуждается в объяснении.
Чтобы отвлечь ее внимание от их бесспорной
— Моя вина,— вздохнул Эспиноса.— Я психанул из-за этих оскорблений.
— Давайте некоторое время не будем встречаться,— сказала Нортон.— Мне нужно все обдумать.
Пеллетье согласился, но Эспиноса все еще винил себя: нет, что с ним Нортон не будет встречаться,— это справедливо, он согласен, но вот Пеллетье — с ним-то почему не видеться?
— Ну хватит уже глупостей,— тихо сказал Пеллетье, и Эспиноса только тогда понял, что действительно порет чушь.
Тем же вечером они вернулись каждый к себе домой.
По приезде в Мадрид Эспиноса перенес небольшой нервный срыв. Он начал плакать в такси, которое везло его домой,— тихонько, закрывая ладонью лицо, но таксист понял, что он плачет, и спросил, всё ли у него в порядке и как самочувствие.
— Всё в порядке,— ответил Эспиноса,— просто я разнервничался.
— Вы местный? — поинтересовался таксист.
— Да,— сказал Эспиноса,— я мадридец.
Некоторое время оба молчали. Потом таксист снова атаковал его вопросом: интересуется ли он футболом? Эспиноса сказал, что нет, никогда не интересовался. Ни футболом, ни каким-либо другим спортом. И, чтобы не обрывать грубым образом беседу, добавил: «Прошлым вечером я едва не убил человека».
— Ничего себе,— сказал таксист.
— Ну вот да,— вздохнул Эспиноса.— Едва не убил.
— А за что? — удивился таксист.
— Да вот нашло на меня что-то… — пояснил Эспиноса.
— За границей? — спросил таксист.
— Да! — Тут Эспиноса впервые рассмеялся.— Не здесь, не здесь, и, кстати, у того мужика профессия была редкая.
А вот у Пеллетье ни нервного срыва не было, ни с таксистом, который довез его до дома, он не разговаривал. Добравшись до квартиры, он принял душ и приготовил себе немного итальянской пасты с оливковым маслом и сыром. Потом просмотрел электронную почту, ответил на несколько писем и залег в постель с романом молодого французского автора — не шедевром, но занимательным — и литературоведческим журналом. Он быстро уснул, и приснилось ему нечто в высшей степени странное: что он женат на Нортон, а живут они в просторном доме у прибрежных скал, откуда открывался вид на пляж и людей в купальниках, которые загорали и плавали, не слишком, впрочем, удаляясь от берега.
Замелькали дни. Из своего окна он непрестанно смотрел, как садится и восходит солнце. Иногда подходила и что-то говорила Нортон — но никогда не переступала порога комнаты. Люди так и лежали на пляже. Иногда ему казалось, что ночью они вовсе не расходятся по домам — или же, собравшись, возвращаются в темноте перед рассветом длинной такой процессией. А еще, бывало, он закрывал глаза и облетал пляж как чайка, и тогда мог разглядеть купальщиков вблизи. Попадались самые разные люди, правда, в основном взрослые — тридцатилетние, сорокалетние, пятидесятилетние — и все они сосредоточенно занимались какой-то ерундой: обмазывались маслом, ели сэндвичи, из вежливости прислушивались к болтовне друга, родственника или соседа по пляжу. Тем не менее они иногда, стараясь не привлекать внимания, вставали и вперялись взглядом в горизонт — не долее чем на секунду, а горизонт оставался таким же — безмятежно ясным, безоблачным, прозрачно-голубым.